Еще настойчивее Эдгар Морен высказывается на одной странице, включенной им из верности прошлому в противоречашую ей книгу, из общего тона которой она выбивается. Коротко говоря, любой другой субъективности, кроме нашей, нет, как он полагает, места во вселенной: «Мы пребываем во вселенной, содержащей субъективность […]; существо-субъект живет и умирает в той вселенной, в которой оно никогда не признается субъектом никем, кроме сочувствующих ему существ, находящихся по соседству, нескольких alter ego[149], живущих общей с ними жизнью»[LXVII].
Всё это объясняется изначальностью некоей позиции, отмеченной эстетизмом. Это одиночество, которым дорожил Жак Моно, не лишено величия. Но оно полностью неразумо).
Правда, на этом своем этапе Эдгар Морен больше не исключает полностью того, что «… может быть, как предполагает Люпаско, существует некий мир, дополняющий наш и противостоящий ему, где господствует всё усиливающаяся негэнтропия […]; даже если бы этот гипотетический мир был неразрывно связан с нашим, то это был бы Какой-то другой мир». «Что означает, что Господство Духа и Царство Божие не принадлежит нашему миру». Христос сказал: «Царство мое — не от мира сего». Для установления связи между обоими мирами достаточно было бы каких-то мостков. И они не мешают нам присоединиться к пожеланию, содержащемуся во второй заповеди; «Стало быть, прежде всего с теми, кого мы любим в братстве и любви, можем мы почерпнуть и распознать смысл наших жизней». Я вновь привел эти важнейшие слова, потому что, на мой взгляд, они доказывают, что для такого выдающегося ума, как Эдгар Морен, вскормленного обширнейшей научной культурой, нелепость полного отвержения Смысла становится, в конечном счете, таким бременем, что наступает время, когда он начинает задумываться.
Вывод об отвержении Смысла в широком, священном, религиозном значении понятия «мир» означает, как мне представляется, нарушение элементарного принципа неполноты системы. Кто тот ученый, который осмелился бы, находясь в каком-то пункте поля познания, утверждать, будто нам известно всё? «Я прекрасно понимаю, что в принципе с этим согласны все. Но они тотчас же забывают об этом, принимаясь рассуждать так, будто существует полнота знания»[LXVIII]. Достаточно ли наше знание, наше знакомство с космосом для того, чтобы утверждать, что нам свойственно всё, что кажется столь неоспоримым внутри нас самих? что это сознание, способное успешно вглядываться в какие-то отрывочные явления мироздания, существует в самом деле в одиночестве? Я готов согласиться с Эдгаром Мореном, что оно находится вокруг нас в тесной связи с механизмом, ведущим учет в рамках одной клетки и целых комплексов живых клеток; но ни ему, ни мне не ведомо, каким образом осуществляется переход от застывшего в своей неподвижности комплекса к комплексу, достаточно структурированному для того, чтобы восстанавливать себя своими собственными средствами; ни ему, ни мне не ведомо, каким образом осуществляется переход от самовосстанавливающейся клетки к самосознающему комплексу, к сознанию активного и пассивного начала, взаимодействующим внутри «я» на диалектический манер; всё это видно нам только снаружи. Должен ли я в таком случае рассуждать так, как если бы моя информация о мире была полной, а мой ум — способным вобрать ее в себя для того, чтобы утверждать: «Мне известно, что в мире нет иных проявлений самопознания, помимо тех, что, на первый взгляд, связаны с познаваемым мною комплексом. Я ничего не знаю об этом мире, но я верю, я этого хочу, мне это нужно «без всякой цели», без умысла, потому что я хочу быть один»? Признайте, что этого не знает никто, что некоторые в это верят, — хотя это является самой неразумной из гипотез; что до меня, то мне это неизвестно; но, при моем неведении, я в это и не верю; точнее говоря, в условиях нашего общего неведения мне кажется, что видимость в большей мере говорит в пользу не-однообразия феномена сознания. И я в это верю.
Вот почему мне показалось уместным изначально дать себе время поразмыслить. Если мы с вами четко договорились об очевидности здравого смысла, о существовании познающего сознания и внешнего мира, то нам не уйти от adaequatio rei et intellectus. И раз уж такой вид adaequatio существует (он руководит познанием), то оказывается невозможным лишать устремления моего сознания их констатирующего значения, отнимать у них какую бы то ни было связь с бытием.