Библия доносит до нас некую историю — часть всей истории человечества; донесенные таким образом два тысячелетия истории до отказа заполнены убийствами, войнами, лживыми измышлениями, жестокостью, лицемерием. Но всё это зло, вся эта греховность, превращающая меня, подобно Исайе, в человека, потерянного для добра, в человека с нечистыми устами (извергающими ложь, зародившуюся в сердце; именно она-то и оскверняет), — всё это зло коренится здесь, у истоков человека. Выбор — в корне всего. Дурной выбор является коренным. Всё прочее — всего лишь следствие.
Вторая причина, побуждающая меня самым серьезным образом отнестись к первородному греху, греху Адама, а значит, и моему, в крайнем — и истинном — случае, к греху единственному, — это всё последующее. Священное предание христиан, Библия как его сгущенное выражение — это история Искупления, того, что я назвал вторым творением — еще более великолепным, чем первое. Речь идет о возмещающем творении Бога, Бога, который в ином виде выступает как воплощение терпения и нежности, проявившихся вплоть до неисследимой точки Его унижения, до предсмертных мук на Кресте. Какой был бы смысл во всем этом внушительном рассказе без величия Грехопадения?
Я вынужден верить в Грехопадение, чего бы это ни стоило моей гордыне или, с более тонкой точки зрения, моему смирению; я вынужден уверовать в серьезность рокового заблуждения, в котором мы пребываем на протяжении около шестидесяти лет триста миллиардов раз, или, что то же самое, в заблуждение, в которое Адам, первый Адам, впал однажды, в тот миг, который оказался столь же обширным, что и сама Вечность, ради которой сотворен каждый отпущенный нам миг. Мне кажется, что я лучше уясняю себе Грехопадение, что оно делает меня менее неудовлетворенным с тех пор, как я прислушался к выводу: «И увидел Бог свет, что он хорош». В этом миге жизни Адама и всех Адамов преломляются все возможности свободы впадать в заблуждение. В этом миге и кроется червоточина Мироздания.
Стандартная модель вынуждает нас верить, что вселенная возникает из одной точки, содержавшей всё: всю массу, всю материю, всю энергию; почему же вы не можете в конце концов понять, что вся потенциальная опасность свободы, что вся возможность впасть в заблуждение, содержащаяся в выборе, свободе, которой Бог наделил мироздание, взрывообразно возникает из одной точки? И разве не об этом иносказательно, совершенно ясно говорится в повествовании главы 3?
Как стандартная модель возвращает нас к bereshit Библии, так и история сада возвращает нас к другому Большому Взрыву, иносказательно помещенному в саду Эдема. Вся сопряженная со свободой опасность сосредотачивается в этом мгновении, в этом миге свободы, который, подобно всем мгновениям свободы, Бог создал во имя Вечности.
Крайне немногочисленны комментаторы, признающие за Грехопадением его космический аспект. А ведь к такому толкованию подводит нас само Слово Божие. В противном случае что должно было бы означать то место в Послании к Римлянам (8: 19), которое приобщает к ожиданию Искупления всё тварное, если бы Грехопадение не касалось бы всеохватности Сотворения мира? «Ибо думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с той славою, которая откроется в нас. Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих. — Потому что тварь покорилась суете…» (Рим 8: 18–20). Драма, перекликающаяся с эпизодом сада Эдемского, — и в самом деле драма космическая, коль скоро затронутой оказывается сама природа: «Проклята земля за тебя; со скорбию будешь питаться от нее…» (Быт 3: 17). Если вся свобода, в скрытом виде заключенная во вселенной, обретается в человеке — венце творения, — ибо он есть предпочтенное место свободы, — то связь, устанавливаемая между нарушением завета и беспорядком в природе, перестает казаться нелепой.
Грехопадение — это не мелкий эпизод, а нечто огромное, соразмерное с человеком, с природой космоса, с обманутой любовью Бога.
* * *
Совершенно очевидно, что богословие, не понимающее сотворенности мира, не в силах понять и грехопадения; что философия, полностью отделяющая человека от природы, не в состоянии понять космическую драму грехопадения, сводя его к происшествию, связанному с обладанием яблоком (где яблоко — это шутовская выдумка ума, помышляющего только об очернительстве).
Если в этом столетии теософы (и первым из них— Пьер Тейяр де Шарден) исхитрились смазать тему грехопадения, которое могло бы нанести ущерб репутации Бога, — то старинные богословы не смогли противиться другому, почти столь же сильному искушению, побудившему вообразить, каким стало бы творение без грехопадения.