– Да где такое слыхано? – сказал отец в смятении и рассмеялся, – не знает даже, когда помолвилась. – И я тоже засмеялась. И внезапно ударило меня в сердце, и закачалась я.
– Успокойся, Тирца, – сказал отец с беспокойством в голосе, – пока полежи в постели, а потом поговорим о помолвке. – И пошел к выходу.
– Отец, – окликнула я его, – обещай не говорить с Мазалом, пока я не попрошу тебя сговориться.
– Что делать! – воскликнул отец и вышел из дому.
Когда он вышел, взяла я перо, чернила и бумагу и написала: сердечный друг, не смогу прийти сегодня в лес, ибо озноб объял меня. Через несколько дней приду к тебе. А пока будь здоров и благословен. Я лежу в постели. Я рада, что смогу весь день без помех думать о тебе. – И велела я Киле послать письмо. И взяла Киля письмо и спросила: кому? Учителю? – И я ей в гневе ответила: прочти и узнаешь, – а Киля читать и писать не умеет. И заговорила Киля: не гневайся, пташка моя, он же стар, а ты молодая да свежая, только что от груди отнятая, не ревматизм бы мой, я бы тебя на руках носила. Но ты подумай, что делаешь, и вообще зачем тебе мужчины?
– Ладно, ладно, ладно, – воскликнула я со смехом, – поспеши послать письмо, потому что время не терпит. – И сказала она: ведь ты еще чаю не пила, сейчас принесу тебе теплой воды, и умоешь ручки и горячего попьешь. – И принесла Киля воды. Озноб почти прошел, одеяла согрели тело, и мои усталые члены как увязли в простынях. Голова горела, и жар был приятен, и глаза пылали, горели в орбитах. И все же хорошо было на душе, и мысли ублажали меня.
– Смотри, вода остынет, – воскликнула Киля, – а я нарочно принесла горяченького. И все это от раздумий твоих и сердечных волнений. – Засмеялась я, и приятная усталость приумножилась. Успела я воскликнуть: письмо не позабудь, – как приятный сон сковал мои веки. День склонился к закату, и Минчи Готлиб пришла и сказала: слыхала я, что приболела ты, вот я зашла тебя проведать. – Знала я, что отец послал ее, и скрыла я свои мысли и сказала: простыла я, но уже прошло. – И вдруг взяла я ее за руку и глянула ей в глаза и сказала: почто молчите, госпожа Готлиб? – И сказала Минчи: да мы же говорим без умолку.
– Хоть говорим без умолку, но главного не сказали.
– Главного? – воскликнула Минчи в изумлении. А потом сердито сказала: думаешь, пришла я сюда поздравить тебя с помолвкой? – Положила я руку на сердце, а другую протянула к ней и воскликнула: почему же не поздравите меня с помолвкой? – И Минчи нахмурила лоб и сказала: ты же знаешь, Тирца, что очень дорог мне Мазал, но ты юная барышня, а ему под сорок. Но хоть молода ты, но сердцем понимаешь, что через несколько лет он будет как сухой дуб, а прелесть твоей юности лишь умножится. – Услышала я ее речи и воскликнула: знаю, что вы собираетесь сказать, но я свой долг выполню.
– Долг? – воскликнула госпожа Готлиб в растерянности.
– Долг верной жены, любящей своего мужа, – ответила я и последние слова выделила. На миг смолкла госпожа Готлиб, а потом отверзла уста и спросила: когда вы встречаетесь? – Взяла я часы и сказала: если не дошло до него мое письмо, значит, ждет он меня сейчас в лесу. – И сказала она: в лесу он не ждет, так как наверняка и он простудился. Кто знает, может, и он лежит в постели. И впрямь как малые дети вы себя ведете, я просто ушам своим не поверила. – Испугалась я и воскликнула: он болен? – И сказала она: откуда мне знать, болен ли. Думаю, что болен, ведь вы как дети малые себя ведете, в летнем платье ты вышла в лес в зимний день.
– Нет, – воскликнула я, – весеннее платье в весенний день надела я. – И сказала она: не хотела я тебя обидеть, говоря, что летнее платье надела в зимний день.
Удивилась я, что и Минчи, и отец говорили намеками. И все же не прошла моя радость. Я все еще витаю в мыслях своих, а госпожа Готлиб сказала: странная у меня роль, дружок, роль злой тетки. Но что поделаешь. Я думала, что дурь молодой девчонки тебя дурит. Однако… – И Минчи не договорила фразы, и я не спросила, что «однако». Еще с полчаса сидела со мной Минчи и, уходя, поцеловала меня в лоб. И новый вкус был в этом поцелуе. Сжала я госпожу Готлиб в своих объятиях.
– Ах ты, проказница, – воскликнула Минчи, – растрепала мне прическу. Отпусти, поправлю. Взяла Минчи зеркальце и как расхохочется.
– Что вы хохочете? – спросила я с обидой. И дала мне Минчи зеркало. И вижу я, что все зеркало исцарапано, потому что выцарапала я на серебре имя Акавии Мазала бессчетное число раз.
Неделя миновала, а Мазал не пришел меня проведать. То гневалась я на него за его трусость, что отца моего он боится, то боялась, что болен он. Не спрашивала я отца и не хотела говорить с ним об этом. И вспомнила я легенду о дочери графа, что влюбилась в простого человека, а отец запретил ей. И заболела дева до самой смерти, и увидели лекари, что тяжела ее немочь, и сказали: немочь ее смертельна, и нет ей исцеления, ибо изнемогает от любви она. И тогда пришел отец ее к любовнику и умолял, чтобы тот взял его дочь в жены. Так я лежала в постели, и разные сцены увлекали мое воображение. И лишь повернется дверь на петлях, как спрашиваю: кто это? Сердце заходится, и голос мой как голос мамы в дни ее болезни.
И однажды сказал мне отец: врач говорит, что вернулись к тебе силы.
– Завтра выйду, – сказала я. Сказал он: завтра? – И нахмурил лоб. – Повремени еще два-три дня, а потом уж выходи, кто знает, не повредит ли тебе, не дай Бог, свежий воздух. А через три дня нам есть куда идти, подожди тут до годовщины смерти матери, и тогда вместе пойдем на ее могилу. И господина Мазала там встретишь. – И повернулся отец, чтобы уйти.
Ошеломлена я была и изумлена, услышав сие: откуда ведомо отцу, что Мазал будет там? Неужто встречались? А если встречались, то миром ли? И почему не приходит Акавия проведать меня? И что будет? Я расчувствовалась так, что зубы застучали, и испугалась я, что снова заболею.
– Почему не ответил Акавия на мое письмо? – крикнула я. И вдруг замерло сердце, не думала я и не рассуждала, укрыла свое горящее тело и закрыла глаза. Подумала я: тот день еще далек, высплюсь покамест, а милостивый Господь сделает так, как Ему угодно.
Что было со мной потом, не ведаю, ибо много дней лежала я на смертном одре. А потом открыла я глаза и вижу: Акавия, сидит он на стуле, и лик его озаряет светлицу. Засмеялась я в смущении, и он засмеялся добрым смехом. В этот миг отец вошел в спальню и воскликнул: благословенно Имя Господне. И подошел ко мне и поцеловал меня в лоб. Простерла я руки и обняла и расцеловала его и сказала: отец, отец, милый отец, – но отец остановил меня и сказал: успокойся, зеница ока моего, успокойся, Тирца, подожди несколько дней, а потом уж говори, сколько заблагорассудится. После полудня пришел старый врач. Увидел меня, погладил по щеке и сказал: молодчина. И впрямь выкарабкалась, и теперь все лекарства на свете ей вреда не принесут. И Киля воскликнула с порога спальни: да будет благословенно Имя Господа. Миновала зима,[39] и я обрела избавление.
В канун субботы Утешения[40] в августе праздновали мою свадьбу. С десяток человек позвали на венчание. Только с десяток пришло, но весь город гудел, потому что таких простых свадеб не бывало в нашем городе. А по исходе субботы уехали мы из города на дачу. Поселились в дому у вдовы, она нам готовила завтрак и ужин, а обедали мы у молочника в деревне. Трижды в неделю приходило письмо от отца, и я много писала. Где ни увижу открытку с видом – пошлю отцу. Акавия не писал, не считая приветов. Но в каждом привете был новый нюанс. Пришло письмо от Минчи Готлиб, мол, нашла нам новый дом. И на листе нарисовала она вид дома и расположение комнат. И спросила Минчи, снять ли дом для нас, чтобы он был готов к нашему приезду. Два дня прошло, а мы не отвечали ей. А на третий день с утра были гром и молния и сильный ливень. И спросила нас хозяйка, не затопить ли печку. Рассмеялась я и сказала: ведь не зима же на дворе. И сказал Акавия женщине: коль забрало солнце свой жар, трижды сладостен свет печи.
39
40