— Это уж, конечно, но…
— Что «но»? Эх ты, а еще колебался, не хотел в колхоз вступать! А вы, Степан Антонович, так, кажется, вас зовут? — обращается ко мне бригадир. — Почему вы не спите в воскресенье попозже? Вы у нас человек новый. Владимир Иванович, это я еще понимаю, он всегда встает рано…
— А я стараюсь с вас брать пример, — весело отвечаю я.
— Э, брат, мы — другое дело. Нам каждый час дорог, право слово, семечки-то осыпаются, — говорит Оня Патриники.
— Осенний день год кормит, — добавляет пожилая колхозница.
— Не гони так, Арион! — кричит Оня комбайнеру. — Семена с половой проходят, право слово. Утряси мешок, Андроник! Вот так… Теперь завяжи его, да в угол!
И немного погодя:
— Камень! — Оня ловко прыгает с машины. — Не останавливай, Арион! — Опережая комбайн, он прокладывает себе дорогу меж высоких стеблей подсолнуха. Поднимает с земли большой камень и с силой отбрасывает его. — Откуда, чорт возьми, он взялся здесь? Ножи могли притупиться, право слово!
Бригадир подает команду на обед, и тут же утихают моторы. В руках Ариона появляется гармонь. Он начинает играть, не сходя с комбайна. Молодежь собирается танцевать. Но бригадир останавливает комбайнера.
— Товарищи, — говорит он, — пока мы перекусим, Владимир Иванович расскажет нам, что делается на белом свете.
— О Корее, о Корее! — просят колхозники, усаживаясь.
Радостно настроенные, возвращаемся мы домой Мне сегодня удалось познакомиться с родителями нескольких учеников седьмого класса, где я работаю классным руководителем. Особенно понравился мне отец Марицы, той белобрысенькой, улыбчивой девочки с длинными косичками, которая сидит возле окна. Улыбка у нее удивительно ясная, простодушная, и точно такая же, оказывается, у ее отца.
Андроник, которого Оня Патриники сегодня упрекал за его колебания при вступлении в колхоз, — это отец Санду Ника, очень молчаливого, угрюмого паренька. Учится мальчик неважно. Интересно, что знает о нем Владимир Иванович.
— Да там домашняя неурядица, — отвечает мне завуч.
У Санду мачеха. В селе ее прозвали Кланцей[2] — Докица Кланц. Андроник мягкий человек, он у жены под каблуком. А та издевается над мальчиком. К этому ребенку нужно будет проявить особое внимание.
— Ну что, довольны прогулкой? — спрашивает меня Владимир Иванович.
— Да, очень.
Чувствую, что сегодняшний день сблизил меня с Владимиром Ивановичем. Меня радует это. У старого учителя есть чему поучиться. Не понимаю только, отчего он так настроен против директора.
Не моя ли вина?
На дворе темно. Моросит мелкий теплый дождь. Пахнет васильками и спелой дыней.
Я один в моей маленькой комнатке, которую мне отвели в помещении школы. Окно открыто. Над столом висит электрическая лампа. Вокруг нее вьется и монотонно жужжит мотылек. Пью чай и читаю газету. На четвертой странице, в самом центре, большая карикатура: американец стрижет состарившегося британского льва с повисшими, как у осла, ушами. Под карикатурой написано: «В связи с падением фунта стерлингов».
Кто-то стучится в дверь.
— Войдите!
Входит Андрей Михайлович — директор школы. Он живет рядом, за стеной.
Это хорошо, что он пришел. Значит, забыл про обиду.
Подвигаю ему стул.
— Может, стакан чаю выпьете?
От чая Андрей Михайлович отказывается. Он даже не садится. Нет, нет. Ему некогда. Он зашел только попросить у меня несколько папирос, так как собирается сегодня работать допоздна.
Даю Андрею Михайловичу пачку папирос. Он закуривает, но почему-то не уходит. Вероятно, ждет чтобы я еще раз попросил его сесть. Не по душе мне эта церемонность…
— У вас здесь хорошо, Степан Антонович, — говорит он, невидимому, только для того, чтобы Что-то сказать.
— Я человек холостой, живу как могу, — отвечаю.
Андрей Михайлович смотрит на патефон, который стоит в углу на этажерке.
— Вы купили новые пластинки? — спрашивает он.
— Нет, — отвечаю я, подумав при этом: ведь он прекрасно знает, что я не мог ничего купить, так как никуда не ездил.
— М-да, — мычит Андрей Михайлович, — спокойной ночи.
Директор недоволен. Уж не надеялся ли он, что я стану его упрашивать: Андрей Михайлович, вернитесь, пожалуйста, посидите, давайте помиримся. И все-таки на душе у меня скверно. Отношения с директором вконец испорчены.
А моя ли в этом вина?