Еще раз просматриваю стихотворение.
— Дело не только в рифме, — говорю я девочке. — Вот в седьмой строфе у тебя сказано то же самое, что в третьей. Зачем она тогда нужна? А здесь слово «маре»[4], фазу видно, поставлено только для рифмы. Ты еще что-нибудь написала? Покажи.
Марица приносит мне и другие стихи. Все они наивные, ученические. Много риторики, общих слов. И все-таки девочка, видно, не без способностей. Есть у нее и что-то свое. Ей надо помочь. Я выбираю два лучших стихотворения и указываю Марице, как их исправить.
— Потом ты мне их покажешь. Мы еще немного потрудимся над ними и пошлем в «Скынтея Ленинистэ». Хочешь?
— А разве могут мои стихи напечатать?..
Черные глаза девочки заблестели.
— Если не эти, так другие. Ты ведь еще будешь писать, не так ли? И все лучше да лучше…
— Что ты, Марица, все беспокоишь Степана Антоновича! — упрекнула девочку старуха.
— Ах, бабуся…
Домой я возвращаюсь той же дорогой. Солнце уже заходит. Длинная тень впереди меня с каждым моим шагом приобретает все более странные очертания. Она как будто дразнит меня.
Мы, учителя, привыкли к тому, что Андрей Михайлович во время перемен пребывает в своем кабинете. Но сегодня директор изменил своему обыкновению. После первого урока он входит в учительскую, здоровается со всеми за руку, а мою даже немного дольше обычного задерживает в своей. Андрей Михайлович улыбается мне, как доброму приятелю.
Я внимательно слежу за ним. Мне еще не удалось до конца раскусить этого человека. Его кабинет рядом с учительской. Каждую перемену он слышит, как тут весело и шумно.
Почему же теперь все замолчали? Замечает ли он это? Наверно, замечает. Но понимает ли, почему это, понимает ли, что он чужой среди нас? Когда его нет, всем дышится свободнее.
Придав себе приветливый вид, директор прерывает напряженное молчание.
— Все дождь да дождь. Со вчерашнего вечера. Не иначе, как бог забыл закрыть кран, — директор смеется, но никто его не поддерживает.
— Да, хорошая погода не помешала бы, — безразлично роняет кто-то.
— Апчхи! Апчхи! — чихает Санда Богдановна, учительница географии, толстая, некрасивая и уже немолодая женщина с болезненно-бледным лицом. — Апчхи! Как только портится погода, я сейчас же схватываю насморк…
— Степан Антонович, — обращается ко мне Андрей Михайлович, — я прочел ваш план на первую четверть., Очень интересно! Особенно нравится мне, что ученики будут писать много сочинений. И, главное, темы-то все актуальные: «Наш колхоз», «Тракторист Поян», «Народы всего мира в борьбе за мир». Это именно то, что теперь нужно.
Странно! Только позавчера мне ставилось в вину, что я еще не знаю даже, как отметки ставить, а сегодня уже «очень интересно» и «то, что — нужно…» Может быть, он понял в эту ночь, что был неправ? Не верится что-то. Или хочет приручить меня подобным образом, купить похвалами? Нет, не выйдет.
— Вряд ли все хорошо в моем плане, — отвечаю я ему. — У меня еще слишком мало опыта.
— Ну нет, — стоит на своем Андрей Михайлович. — План весьма интересный. Главное, в нем есть нечто новое.
От меня не ускользает ироническая улыбка, с какой взглядывает на директора Владимир Иванович: говори, мол, говори. Язык-то без костей!
Андрей Михайлович выходит из учительской явно недовольный. Понял, видно, что комплименты! его не тронули меня.
Горця
Проходит день, другой. Директор снова очень холоден со мной. При встрече едва кивает головой. В конце концов, кто я такой для него? И какое значение может иметь то, что какой-то Степан Антонович, учитель без году неделя, не признает его авторитета и делает глупости? Ненавидеть меня? Причинять мне неприятности? Он выше этого.
Таковы, вероятно, мысли Андрея Михайловича.
Во дворе нашей школы есть одно живописное местечко — так называемый «ботанический уголок». Он огорожен железным заборчиком. В центре «уголка» скамейка, над которой раскинули свои ветви несколько старых мощных деревьев. Здесь посажены жасмин, шиповник, мята. Все это издает сильный, опьяняющий аромат.
В свободное время я люблю посидеть и почитать здесь.
— Я вам не помешаю, Степан Антонович?
Поднимаю глаза от книги, Встаю.
— Что вы, что вы! Напротив, Мария Ауреловна, я очень рад…
Мария Ауреловна — жена директора, учительница. Она ждет ребенка и уже с неделю не работает. Мы с ней соседи, но близко еще не знакомы, встречаемся только в учительской.
Мария Ауреловна открывает калитку и медленно входит в «ботанический уголок». Походка у — нее изящная, гордая. Она высока ростом, хорошо сложена. Красивое лицо немного портят желтые пятна от беременности. В добрых, умных глазах таится печаль, что делает ее еще привлекательней.
— Мне надо с вами побеседовать, Степан Антонович. Сядем.
Уж не просил ли ее директор помирить нас, — думаю я. Но Мария Ауреловна, словно угадав мои мысли, говорит:
— Прежде всего, хочу предупредить вас: меня никто к вам не посылал. И еще: я буду откровенна. Если вас обидит то, что я скажу, вы меня извините. То, что происходит между вами и моим мужем — просто ребячество. И… не следует вам обострять отношений с Андреем Михайловичем.
Мария Ауреловна просит, чтобы я выслушал ее до конца. Она согласна со мной: каждый ученик должен знать столько, сколько требует программа. И Григораш Штефэнукэ не может быть исключением. Он не заслужил хорошей отметки.
— Да разве только о нем идет речь? А другие!
— Знаю, знаю… — перебивает она меня, — но все же вы слишком прямолинейны.
— Но в чем же эта излишняя прямолинейность? Неужели в том, что я не хотел поставить незаслуженной отметки сыну председателя колхоза? Подумайте, кому мы подобными действиями оказываем услугу? Обманываем государство, обманываем самих себя и детей портим. Они привыкают к безделью, к лени. А вырастут неучами и неприспособленными к жизни — нас же будут проклинать. Мы приближаемся к такому времени, когда человек без знаний будет, как без рук.
— Да, — помолчав, говорит Мария Ауреловна. — Это правда. Я с вами во всем согласна. Но все-таки можно бы менее резко… У вас будут неприятности.
Неприятности? От кого же мне их ждать? От директора? И это Мария Ауреловна называет ребячеством? Нет, нет. Она просит, чтобы я правильно ее понял. Ребячеством она считает наши отношения с Андреем Михайловичем после того, как мы поспорили о Штефэнукэ. Да, тут она права. Вероятно, в моем обращении с директором есть что-то неправильное. Но только в обращении. А на уступки против своей совести я не пойду.
Мария Ауреловна смотрит на меня долгим, внимательным взглядом: мне кажется, она одобряет мою твердость. Ее ясные, широко открытые глаза, как будто говорят: вы поступаете хорошо. И все же она предостерегает меня: Берегитесь, Степан Антонович! Вы восстановите кое-кого против вас, навлечете на себя не-риятьюсти. Начнутся сплетни, разные пакости…
Мария Ауреловна искренна со мной. Но к чему она меня призывает?
Оставаться молчаливым свидетелем нечистоплотных поступков, мириться с ними?
Никогда!