Мы сидим на Луне и смотрим на Землю. Она такая красивая, такая большая, по сравнению с нами, крошечными точками! Земля плавно и величественно, точно королева на своем балу, кружиться в космическом вальсе. Глядя на нее, думаешь, что она живая и хочется к ней прикоснуться, как прикасаешься к домашним питомцам или чудным животным.
Здесь так тихо, что, кажется, тишина оглушает. Первое время я оглядываюсь, словно пытаясь убедиться, что нет опасности. Ты будто бы становишься безоружным и слабым, когда нет звука, чтобы предупредить тебя скрежетом, пыхтением или треском, что кто-то позади тебя.
"Нет ничего громче тишины" - думает Хоуп, а я слышу его мысли.
Я не отвечаю, только бездумно смотрю на Землю перед собой.
"Ты когда-нибудь видела вселенную в чашке чая?" - вдруг спрашивает Хоуп. Я смеюсь и качаю головой.
"А в чьих-то глазах?"
"Нет" - снова отрицаю я.
"А что, если наша вселенная, это чья-то душа?"
"Значит, этот человек, или кто бы он ни был, очень несчастен. Здесь так тихо, так пусто. Я хочу домой, Хоуп".
Он кивает, и через секунду я понимаю, что держу кружку горячего чая и неотрывно смотрю на колыхающуюся жидкость. Секунду в ней еще плавали звезды и планеты, но стоило мне моргнуть, как я уже гляжу на обычную кружку с обычным крепко заваренным чаем.
- Потанцуем? - спрашивает Хоуп. Я поднимаю взгляд на его протянутую руку, смущенно улыбаюсь и, поставив чашку на столик, кладу руку ему на ладонь. Хоуп подходит к патефону, стоящему на одной из широких полок, и включает музыку. Спокойный джаз играет на виниловой пластинке, иногда потрескивающей, словно угольки в камине. Хоуп притягивает меня к себе, и мы начинаем медленно танцевать.
- В каждом из нас живет вселенная, - говорит он. - Только в нашей с тобой вселенной играет джаз, и пес спит на диване.
Хоуп кружит меня, а затем снова приобнимает за талию. Он тихо подпевает, парадируя голос джазиста, что вызывает у меня смех.
- Что? - улыбается он. - Я настолько плохо пою?
- Ты замечательно поешь.
Мы продолжаем танцевать, пока игла патефона не соскальзывает с дорожки, и песня с грохотом не обрывается.
- Ангелина! Я хочу выпить! Ангелина!!
Я спрятала голову под подушку, чтобы не слышать безумный крик папы.
- Тебе так сложно дать отцу чертову бутылку?!
Я слышала, как он в негодовании бьет рукой по стене, не в силах встать; слышала, как звенит батарея от стука соседей; чувствовала, как сильно бьется мое сердце, словно пытается разбиться о ребра. Я не могла больше этого терпеть, вбежала в его комнату и закричала так сильно, что отец замолчал.
- Заткнись!! - закричала я. - Я больше так не могу! Не могу больше тебя терпеть.
Я вытерла слезы, но заплакала еще сильнее.
- Сколько можно, папа? - уже спокойно сказала я. - Я думала, ты исправился.
Он посмотрел на меня, как на смутно знакомого человека и скривил губы, будто в отвращении.
- За один день сложно избавиться от пороков, к которым привык.
Он усмехнулся.
- Значит, смерти моей ждешь?
Я поджала губы и присела рядом с ним.
- Иногда я думаю, что и вправду этого хочу. Но...
- Но?
- Но ты мой отец. От этого не убежишь.
Он вытер лоб сухой жилистой ладонью и судорожно выдохнул.
- Я понимаю, - сказал папа. - Я понимаю, но дай мне бутылку и убирайся.
- Нет, - тихо ответила я. Быстро приходя в себя и обретая уверенность, я вдохнула полной грудью и на выдохе уже более уверенно и твердо повторила:
- Нет.
- Дай мне бутылку!
На висках отца выступили вены, глаза покраснели от напряжения, руки, на которые он облокотился, задрожали так сильно, что казалось, они вот-вот сломаются.
- По тебе смерть плачет, хочешь приблизить ваше свидание?! Тебе нужен отдых, папа. Ляг, прошу.
Я легонько толкнула его, чтобы он упал на подушки, но отец взял меня за руку и встряхнул.
- Я - алкоголик. Я умру раньше без бутылки, чем с ней.
Я долго смотрела на него, прежде чем ответить:
- Только одну. И выпей лекарства.
Под утро я заглянула к нему. Начало светать, серые просветы еле освещали комнату. Я подошла к тяжелым шторам и распахнула их. Стало немного светлее, но кровать отца все еще была погружена во мрак.
Я подошла к нему и подоткнула одеяло. В его руке была зажата полупустая бутылка, половина подушки оказалась в рвоте. Я зажала нос, подумав о том, как это мерзко, а потом почувствовала прилив жалости к этому человеку. Его желтое, похудевшее за несколько недель лицо было лишено жизни; глубокие скулы и вздувшиеся синяки под глазами делали лицо непропорционально уродливым; длинные худощавые руки цеплялись за горлышко бутылки, словно в ней находились остатки его души, и дрожали губы, будто он хотел что-то сказать, но не решался даже во сне.