С легким, вызывающим со стороны жалость и сочувствие, протяжным вздохом, больше похожим на стон, девушка облокотилась на смятую маленькую подушку и, приподнявшись над постелью, открыла все-таки слипающиеся, будто песком засыпанные, глаза. В единственной комнатке её малогабаритной квартирки, доставшейся по наследству от рано умершей бездетной сестры матери, было еще по-осеннему сумрачно, но даже в таком слабом естественном освещении раннего утра Танюшка разглядела небрежно брошенные на старенький стул у стены собственную бежевую блузку, короткую и узкую, едва заметную в полумраке юбчонку, маленький, тигровой раскраски, лифчик и такие же по цвету невесомые трусики и — черные расклешенные брюки грубоватого сукна… Леденящий ужас свирепым морозом охватил голову, в доли секунды спускаясь вниз, мгновенно распространяясь на все её существо, но девушка, опережая ледяные цепкие щупальца, успела все-таки оглянуться, наткнувшись растерянным взглядом на чье-то тело, укутанное в пестренькое тонкое одеяльце едва ли не с головой. И вместо дикого, истерического, заходящегося на запредельных нотах визга Танюшка смогла издать лишь невнятный, слабенько рыкнувший, больше напоминающий неудачную попытку откашляться, хрип… в ответ на который из-под скомканного одеяла, как из глубин морских, вынырнула взлохмаченная белобрысая головка, сверкнувшая васильковыми прожекторами огромных глаз, и невнятно, спросонья и с похмелья, просипела искаженным то ли мужским, то ли женским голосом: — Танюха, ты что? Своих не узнаешь?..