Вышеупомянутый богоборец был постоянно прописан в худшем районе города Балтийска – так называемом Камсигале, где по ночам не было воды, а днём туда-сюда шаталось в немалом количестве быдло и приставало к посторонним с дурацкими и совершенно неэтичными вопросами: «Женщина! Эй, вы за сколько гладильную доску, которую несёте, покупали?»; «Слышь, командир, я такие же штаны вчера купил! В ларьке на проспекте Ленина! А ты где?»; «Девушка, ты что такая грустная идёшь? Самогону с нами выпить не хочешь?» Рядом располагался Гданьский залив с намёком на пляж, глобально заросшим камышом; на крохотном пятачке у воды стояли мусорные баки, раздолбанные автомобили и быдло. Оно кидало мусор мимо баков, ржало и било друг другу морды. Купаться в заливе было невозможно.
Периодически в микрорайоне появлялись приличные люди, покупали по дешёвке квартиру в немецком доме, капитально ремонтировали и потом долго не могли перепродать.
Николай Рифатов давно и, похоже, окончательно решил там не жить и окольными путями проник в рабочее общежитие на улице Z, где его полулегально приютила полупролетарская баба. С Андреем он был знаком довольно давно. «Когда он приезжал сюда отдыхать, мы всё время пили вместе», – пояснял Галл.
Стоило Нику Валерию или кому-то из соседей ненадолго зайти, как тётя Вера начинала умирать. Иногда она заходила на кухню и брюзжала по поводу дыма. Если гость не курил, бабка начинала разговаривать с ним на тему лечения колита, тромбофлебита, радикулита, ревматизма и недержания мочи. Если гость не уходил, бабка начинала умирать. Когда гость всё-таки уходил, бабка по инерции некоторое время умирала, а потом включала телевизор и умильно улыбалась, загадочно глядя в экран.
Стыдно было ругать бабку: ей исполнилось семьдесят пять лет. У неё наличествовали медицинские карты, исписанные непонятным врачебным почерком. Она регулярно мерила давление. «Ноги у меня совсем не ходят», – говорила она.
На кухне Андрей и Коля беседовали под пиво.
– Бля, у меня сигарета погасла.
– Потому что пиздишь слишком много.
– А сам-то! Трепло!
– Помнишь Бабеля? «Беня говорит редко, но смачно».
– Это ты про себя, типа, да?!
– Нет, это интертекст. Ты меня херово слушаешь, поэтому не понимаешь ни хрена.
– Бля, ты бы лучше сказал, где мне денег взять. Я бы тебя внимательно выслушал. Поверь! Мне невъебенно нужны деньги. Я бы хотел иметь хотя бы восемь тысяч в месяц, бля.
Ник Валерий Галл подобрал с пола расстроенную гитару и вполголоса запел:
– Достал уже, честное слово, – не выдержал Андрей. – Я хочу денег, бля. Это так смешно?
– А я хочу нажраться пива и устроить бедлам.
– Ладно, ты не виноват, – примирительно произнёс Шейнин, наливая пива. – Это всё наше проклятое общество. Бандиты и воры, коррумпированные чиновники, подлец-президент, лжецы и бюрократы, ханжи-церковники. Лизка, хочешь пива? Всех надо гнать. По одним из наших правителей плачет богадельня, по другим – тюрьма.
– Там тётя Вера резко против, – хмуро ответила Лиза.
– Надо реформировать законодательство, упразднить бюрократическую хуйню вроде прописок, по месту которых люди всё равно не живут, формальности, связанные с жилищным вопросом, обходные и прочие листы, никому не нужные отчёты «для галочки» и так далее.
– Забавная старуха, – заметил Галл, доедая бычки в томате. – Да ты не психуй, толку-то от этих реформ? Большинство людей обламывается при любом строе, идеальный строй, при котором не обламывалось бы хотя бы семьдесят пять процентов населения, невозможен.
– Но капитализм мерзок во всех своих проявлениях. И мы, дети капитализма, несём на себе этот бред.
Лиза стала прислушиваться внимательнее. Раньше Андрей не позволял себе в её присутствии подобные пессимистические эскапады. Видимо, безденежье довело.
– Прошу изъять меня из их числа, – лениво потребовал Галл. – Меня логичнее причислить к детям лейтенанта Шмидта.
– А я хочу жить по-человечески.
– У тебя другой менталитет, – пояснил Коля Рифатов, стряхивая пепел в салатницу.
– Я тебе щас расскажу про менталитет! Мой менталитет состоит из трёх подоснов. Покоится на трёх, так сказать, краеугольных камнях. Духовная моя сущность, единая в трёх лицах, выражаемых тремя глаголами:
Один. Остоебало.
Два. Остоебало!
Три. Ос-то-е-ба-ло…
И приличные деньги, чтобы выпутаться из всего этого, мне не заработать. Родители не научили зарабатывать, они и сами не умеют, умеют только на детей в школе орать.
– А почему ты не пользуешься еврейскими связями? – поднял брови Ник Валерий Галл. – Будь у меня здесь татарские связи, я бы не преминул…
– Псевдоучёный сухарь. Мне бы выжить как-нибудь, а он в душу лезет: почему… Ты видел моё чёртово свидетельство о рождении? Что там написано?
– На заборе «хуй» написано, – лениво отозвался Галл. – Ладно, а что, вакансий вообще нет?
– Есть, типа строителем, грузчиком, так это не для меня, я ничего не строю и сразу сдохну. У меня вегетативно-сосудистая дистония.
– Правда, что ли?
– Да, я же тебе говорил. Так, вроде, ничего, но если буду таскать ящики, сдохну. Ещё надо с кредитом за компьютер расплатиться. Он, правда, Лизкин.
– Ну, так в чём проблема?
– Я же глава семьи.
– Пошли, погуляем, – сказал Валерий Галл и упаковал гитару в чехол. – Все мы больны. Мне вот к наркологу надо. А вообще, кодироваться лень. Зачем лишать себя удовольствия? Я ж не такой мазохистичный придурок, как ты.
Неделю назад Андрей сказал о Рифатове: «Он хотел стать вторым Моррисоном. Спиться ему удалось, а вот таких песен он никогда не напишет, поэтому и комплексует. Это тупик». Похоже, приятели крайне уважали друг друга.
Они ушли. Лиза осталась одна. То есть, время от времени она забывала, что не одна: уличный шум, доносящийся из открытого окна, заглушал телеящик в соседней комнате, и иллюзия одиночества была полной. Можно было спокойно читать, писать, смотреть на закат из окна. Рано или поздно в эту идиллию вмешивалась тётя Вера, за которую надо было готовить, стирать, гладить, искать её лекарства в грязных коробках из-под дешёвых конфет («Дак я уж, милая, ничего не вижу») и выслушивать её ахинею с невозмутимым видом профессионального психотерапевта.
Тётя Вера олицетворяла воспоминание о родине. Этот невозможный акцент, эти бредовые словечки, это бытовое хамство и неряшество. Она говорила «завтрик» вместо «завтрак», «поздо» вместо «поздно» и составляла подробные списки того, что молодые люди должны были для неё купить. Список возглавляли «канфеты», «калбаса» и «кансервы». Очевидно, старуха решила, что «ка» – это некий корень, обязанный находиться в начале слова, обозначающего ряд предметов пищи, то есть, выполняющий вдобавок и обязанности префикса. Однажды бабке понадобилась халва; не стоит, пожалуй, уточнять, как стало выглядеть это слово в её написании. Она храпела, как полк пьяных солдат, мешая родственникам спать. На работе Лиза изо всех сил пыталась забыть о существовании тёти Веры, но о нём то и дело напоминали многочисленные письма всяких маразматиков:
«Дорогая редакция! Уже двадцать два с половиной года выписываю вашу газету. И хочу рассказать вам, как жизнь моя сложилась. Жизнь у меня сложилась очень удачно. Мои родители, Фляйс Иван Иванович и Полотенко Зинаида Маркеловна, всю жизнь прожили в посёлке Голубево Калининградской области. Я закончила техникум такой-то с отличием и по распределению попала на север. Там, в посёлке Малые Кирпичи Краснознамёнского района Иркутской области я отработала семь лет. Много хороших людей встретилось мне на пути, например, Меджибовский Иосиф, Лихобор Пётр Афанасьевич и многие другие. А потом по обстоятельствам попала я в женскую исправительную колонию по несправедливо сформулированному обвинению. Выйдя оттуда, я поселилась в городе Гусеве Калининградской области, где и разошлась с мужем. Теперь, на пенсии, я веду здоровый образ жизни в гармонии с природой. Люблю ходить на речку, в поле. Сколько интересного в мире живой природы! Мне нравится смотреть, как рыба сверкает на солнце. А вы замечали когда-нибудь, какие красивые глаза у жаб? Шлю вам свои стихи, уважаемая редакция: