– Я ему скажу, – неуверенно пообещал наследник Бодлера.
– А ещё ты велел своей бабе врать, что уехал в область, хотя ты в Калининграде, и тебя недавно здесь видели. Просто театр юного зрителя. Не надо считать людей глупее, чем они есть.
– И тебе того же, – злобно порекомендовал Коля.
– Дай ему трубку, если не трудно.
– Как я ему дам трубку?! – заорал Коля. – Его здесь нет!
– Не знаю, не знаю. От вас обоих любого вранья можно ожидать.
Послышались гудки. Лиза решила доконать его и снова набрала номер, но Рифатов уже отключил телефон.
В половине первого ночи дверь с мерзким скрежетом открылась, и в комнату вошёл Андрей. На нём был свитер – то ли новый, то ли чужой. Он достал из кармана бумажник, отсчитал несколько купюр и положил на тумбочку.
– Это компенсация мне за моральный ущерб? – сдержанно поинтересовалась разбуженная Лиза.
– Это для расчётно-кассового центра. На тебя страшно смотреть. Ты как будто сейчас мне по роже заедешь.
– Было бы неплохо, – сказала Лиза.
Несколько секунд они пристально глядели друг на друга.
– Ты полный мудак, – сказала она, – тебе это известно?
– Спасибо за мнение, я его учту.
– Постарайся. Как твоё здоровье – или ты всё это время ломал комедию, пытаясь меня разжалобить?
– Я ушёл из дома чёрт знает в каком состоянии, – с ненавистью в голосе начал Андрей, то и дело косясь на перегородку, за которой спала старуха, – чтобы не подвергать тебя опасности: меня бы стали здесь искать, выяснять, ты бы вмешалась, и добром бы это не закончилось. Мне уже лучше, но иногда кажется, что я подыхаю. Мне тебя очень не хватало. Я понял, как мне с тобой повезло. Господи, какие у всех жёны – то вульгарные курвы, требующие склады шуб и вороха цветов в целлофане, то истерички, бьющие посуду по любому поводу… Я тебя люблю, – признался он со сдерживаемой ненавистью в голосе.
– Да, я в этом уже убедилась, спасибо.
– Я старался держаться. В Угличе я почти не играл, ты же помнишь. Я понимаю, что это болезнь. Я книжки про это читал, но уже лет шесть не могу от этого избавиться. Меня же в Питере с работы на самом деле из-за игры выгнали, один подонок на меня начальству стукнул. А дочь начальника и в самом деле писала фигню, это я тогда правду сказал.
– Меня от тебя тошнит, – сказала Лиза. – Это тоже правда.
– И что, мне повеситься теперь, что ли?
– Ага, вперёд и с песней. Как хорошо – ты отойдёшь в мир иной, а долги платить буду я. А письмо из Углича ты видел? – Накануне Лиза положила его на холодильник.
– К сожалению. Что ж, – вздохнул Андрей, стягивая свитер, – значит, не судьба нам было зарабатывать сдачей квартиры.
– Замечательно. Нет… это уже ни в какие рамки не лезет. Ты полностью и окончательно офигел. Я не могу с тобой больше жить. Кто знает, что ты выкинешь завтра, послезавтра, через полгода?
– Бог.
– Уматывай отсюда. А потом уйду я. Лучше комнату в общаге снять, чем прозябать здесь, возле угольного котла, – там хоть центральное отопление.
– Что толку так жить? – спросил Андрей у мошкары на потолке и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты. Лиза в тихом бешенстве выключила лампу и заперла дверь. Она хотела уснуть, но не могла. Время текло, как вода из балтийских кранов после полуночи – издевательски медленно. В голове у Лизы вертелся перифраз Маяковского:
Наконец она встала, накинула халат и пошла посмотреть – покинул этот мерзавец квартиру или ещё нет. В ванной горел свет. Дверь была заперта.
– Если не откроешь, я вызову милицию, – предупредила Лиза. Ответом были молчание и слабый шум воды. – Ты вены решил порезать, не иначе? Вот будет сюрприз для тёти Веры. Кому же она будет дарить свою ветеранскую пенсию?
Дверь со скрипом распахнулась. Андрей сказал:
– Горячей воды нет. Я даже сдохнуть не могу по-человечески.
Что, ты думаешь, произошло затем?
Лиза сказала мне: «Я вела себя, как Эдварда из дурацкого романа Гамсуна. А он вёл себя просто как дурак».
Он сказал:
– Я же не настолько испортил отношения с тобой, чтобы мои шансы снизились до нуля. Я ведь всё понимаю и люблю тебя такой, какая ты есть.
Сейчас я тебе всё объясню. Ещё в школе одноклассники из неблагополучных семей научили меня играть в карты. Я не выносил математику, и игра в «пьяницу» стала почти единственным средством скрасить омерзевшие до потери пульса уроки. Я бы мог читать на алгебре книги, но негласной моралью класса это не возбранялось только девочкам, хотя и некоторых из них травили. Собственно, таких было всего три или четыре. Не травили только чемпионку школы по лыжам, у которой, кроме лыж, были ещё и мозги. А парням и вовсе читать всякую художку было нельзя. Надо было писать девчонкам непотребные записки, разглядывать фотографии непотребных баб, перешёптываться, угрожать, рисовать рожи на партах. Пожалуй, всё. «Ботаникам» устраивали «тёмную». Если такой мальчик был из обеспеченной семьи, бить его боялись, поэтому просто игнорировали.
О чём я? А, да, о «пьянице». Умение молниеносно перетасовывать подержанную колоду с изображениями голых баб ценилось в моём тогдашнем кругу невероятно высоко. Я научился этому. Семь лет спустя, в универе, одна пожилая преподавательница, Дора Иосифовна, сказала, что у меня руки пианиста. Перетасовывать карты – такое же искусство. А игре на пианино меня никто не учил. Моего прадеда-комиссара в-угадай-каком-году записали во враги народа. Он, говорит дед, не возражал. Он и был врагом народа. Сначала русского, потому что хотел отомстить за увиденные им в детстве пять погромов в разных городах черты оседлости. Потом советского, потому что сразу понял, какая это идиотская идея – создать Совдепию. Его расстреляли, а детям запретили проживание в Москве. Поэтому я родился в ненавистном мне Угличе, где все ненавидели жидов. Мать всячески пыталась забыть о своём жидовстве, но у неё не получалось: она была тоньше, интеллигентнее, просто красивее, чем её соседки, неряшливые, оплывшие тупомордые хамки. Толстых евреек тоже немало, но они красивее и колоритнее русских. Можно утверждать обратное, но это будет субъективное мнение в духе «гей, славяне, мойтесь в бане». Я тебе точно говорю.
Я стал играть на копейки, которые тратил на пиво и жвачку. В общем, ничего интересного. Перед поступлением в универ у меня проснулось религиозное чувство, конечно, под воздействием стресса, и я попытался бросить играть и курить. Мне стало на всё плевать, жизнь казалась скучной, учёба – тоже. Меня отчислили, отправили в армию, – лучше бы меня сразу отравили. Потом я был комиссован из-за вегетативно-сосудистой дистонии и вернулся в универ, где опять стал играть. Мне часто везло, и я врал матери, что подрабатываю, хотя работать во время учёбы не хотел из принципа. Я терпеть не могу наше ублюдочное, блевотное государство, ещё худшее, нежели «совок». Я не хотел кормить на свои налоги чиновную шушеру: слишком хорошо знал, что это за люди, но если я буду рассказывать ещё и об этом, то не закончу до завтрашнего утра.
Так как воровать по-крупному я не решался, то приходилось посещать общежитские комнаты, которые в кругу искушённых студентов именовались: «гадюшник», «притон», «Васина помойка». Неискушённые учащиеся и не представляли, что там творилось. Там даже торговали героином. Это не редкость для питерского или московского вуза с древними педагогическими традициями.
Почему я редко играл на автоматах у метро? Мне не хотелось созерцать прыщавых тупых подростков из рабочей среды или грязных полубомжей, в изобилии тусующихся там. А вечером можно было получить кирпичом или кастетом по башке: иногда быдло зорко следит за чужими выигрышами, хотя чаще у себя под носом ничего не видит. Ведь наблюдать за окружающим миром сложнее, чем пялиться в телеящик с передачей на тему «С кем спит дочь олигарха?»
В казино тоже были свои особенности. Туда то пускали чуть ли не всех, кто не похож на бомжа, то устраивали дресс-код, как в попсовом клубе. Кстати, это забавно, насчёт входной цены и дресс-кода: многие в эти поп-клубы не пошли бы ни за какие бабки. Не говоря уже о том, чтобы самим раскошелиться. Смешно наблюдать, как людям снижают самооценку и эстетический вкус за их собственные деньги. Это – едва ли не худшее заимствование у Запада. В древней иудейской традиции ничего подобного не было. Раввины заставляли соблюдать запреты, но они ни над кем не измывались. Люди платили деньги за еду и книги, а не за то, чтобы прослушивать дурацкую музыку на фоне оскорблений, которые надо считать тусовочным хорошим тоном. Но меня что-то не туда занесло. Я же, в принципе, не считаю себя иудеем. Меня даже крестили, чтоб я был как все.