Так вот, в казино захаживали жирные господа с ещё более жирными телохранителями и невообразимо тощими девицами под два метра ростом. Они смотрелись ужасно. Просто жалко. Я имею в виду и тех, и других. Это были жертвы моды и денег. Они не умели грамотно тратить деньги, презирали таких, как я, за то, что я не родился в богатой семье, а я их – за идиотизм. Но их выряжённые в смокинги охранники меня не презирали. Они просто имели право остановить меня на входе и забрать всю выручку. И ничего бы им за это не было. Впрочем, почему – «бы»? Однажды такое случилось, и ничего им не было.
А в комнате типа «Васина помойка» можно было поговорить о семиотике, гонзо-журналистике и новой модели компьютера. Если кого-то обвиняли в нечестности, завязывалась настоящая словесная дуэль. Если происходила драка, через неделю все мирились и шли обратно. В холодильнике почти всегда было пиво, даже если у хозяев почти не оставалось бабла. Это был мой потерянный рай. Кто-то живёт там сейчас? Не иначе, кубанские толстозадые девственницы с постными рожами и мечтой о несуществующем принце, соседствующей с неумением вымыть пол и заправить кровать. Какая мерзость… Я говорил тебе, что в женщинах ценю «золотую середину». Я и в игре ценил то же самое. Я не проигрывался в доску, но и не мечтал о миллиардах. Мой дед сказал бы: «Идише копф».
Но однажды началась чёрная полоса, и она тянется по сей день, начинаясь на Васильевском острове, на Третьей его раздолбанной – сейчас, наверно, Путин дал денег на асфальт, – вечно залитой дождём линии. Я почему-то стал проигрывать. Я решил, что это знак судьбы, и решил завязать. Иногда у меня получалось… завязывать. На пару месяцев. Когда меня уволили, я хотел занять денег у Васи, который работал в рекламной газете, чтобы заплатить квартирохозяину. Потом я хотел искать новую работу. Но Вася не дал мне ни рубля. Он очень изменился, жил у какой-то рекламной наглой шлюхи. Это она его туда устроила. Вася сказал, что каждый получает от Бога столько, сколько заслуживает, и что я достоин большего, нежели подобная милостыня, и что он теперь русский патриот и прихожанин церкви Успения Божьей Матери, или как там называется эта шарашка по выколачиванию долларов в пользу попов.
Я всё понял. Я был евреем, жидом. Пусть и на одну треть. Это никого не волновало. Молодёжная организация «Шаммай», набитая сионистами, которые почему-то не ехали в Израиль, была для меня так же чужда, как русский народ. Я собрал вещи и в мрачном настроении поехал на кладбище царевича Дмитрия с кладбища моих проклятых надежд. Ожидая поезда, просадил мелкие деньги в автомате из категории «однорукий бандит» и возненавидел себя, как хасид из Брацлава должен был ненавидеть грех.
Дождь сползал с неба, как нестиранная мятая простыня – с кровати. Я хотел сдохнуть. Я однажды пытался порезать вены из-за несчастной любви, но распространяться на эту тему не буду: тема та ещё… Да и с кем в восемнадцать лет такого не бывало? Так вот, мне казалось, что тогда, в восемнадцать, я был намного счастливее, я остро ощущал боль, хотя и был пьян в умат, а сейчас я был издевательски трезв и безразличен ко всему, включая себя и карты. Я хотел сдохнуть, но мысль о самоубийстве вытесняла из головы тупая серая пустота. Скажи, тебе плевать на меня?
– Знаешь, – с тихим остервенением проговорила Лиза, – мне за последние семь лет столько народа плакалось в жилетку, что я начала понимать: сочувствовать можно не всегда и не всем. У большинства жалоба становится блядской самоцелью. Почему я обязана слушать подобное, как откровения афонских монахов? Ты был бы рад, если бы я сказала, что мне плевать. Ты этого и ждёшь, потому что ты мазохист. А я не хочу ни жалеть, ни ругать тебя матом.
Сначала у Андрея стало такое лицо, будто он собирается её ударить, но потом он передумал и закурил сигарету «Родопи».
– Я чувствовал, что моя жизнь лужей растекается по василеостровскому асфальту, – сказал он. – Я ненавидел Углич, его убожество и липовые музеи с поддельными, за редким исключением, экспонатами, его холод и грязь. Уже тогда мне хотелось уехать в Калининград. Летом дядя Валя снова пригласил меня, и у форта Лёндорф я встретил Колю Рифатова, которого сто лет не видел.
Я посмотрел на него и понял, что жить можно легко, не заостряя взгляд на посторонних предметах, мало волнуясь и потому чаще притягивая удачу. Чисто житейскую, а не карточную… увы.
В картах Коле в том году тоже слабо везло. Матерясь и цитируя книгу Экклезиаста, он рассказал, что в помутнении рассудка связался с профессионалами высокого класса, которые научили его ряду интересных вещей, а в отместку попросили делиться выигрышем. Если бы он отказался, его труп через пару дней нашли бы в Гданьском заливе.
«Есть время играть и время проигрывать», – мрачно сказал мне Коля.
Однажды к нему зашёл Штацкий, известный в узких кругах шулер. Он за моей спиной намекнул Коле, что тот должен раскрутить меня на деньги, которые они потом поделят. Коля оказался в сложном положении: спорить со Штацким небезопасно, только он и меня не хотел подставлять. Мы сели играть. Я понял, с кем имею дело, и разглядел его аккуратно краплёные карты. Он поймал мой взгляд и хмуро сказал:
«Бля, если ты мне не веришь, а я честный человек, давай играть вашими».
Я понял, что имею дело с профессионалом ещё более высокого класса, чем подозревал. Я хотел отказаться, но знал, что у Коли будут серьёзные неприятности…
– Такое сокровище этот Коля, что ты ради него готов на всё! – сардонически усмехнулась Лиза.
– Тебе знакомо понятие мужской дружбы?
– О да! Ты уже весьма подробно ознакомил меня с этим… понятием.
Андрей долго молчал, разминая очередную сигарету. Сквозь жалюзи пробивался рассвет, холодный и тусклый.
– Лиза, ты в курсе, в чём твоя самая серьёзная проблема? Ты возводишь стену между собой и людьми, а потом утверждаешь, что её нет, а у тех, кто её видит, – обман зрения. Мы похожи тем, что окружены людьми, но при этом нас никто не понимает – возможно, потому, что мы сами этого не хотим. Правда, Коля понимал меня. Но речь сейчас не о нём.
– Да-а? А я-то, дура, думала: моя главная проблема в том, что у меня нет денег. Потому что большинство из них потратил ты!
– Это предел, – сухо отозвался Андрей. – Ты хочешь послать меня к чёрту окончательно. Я знаю.
На самом деле ей хотелось другого. Как в тюремной исповеди Уайлда – «занять в твоей жизни место, на которое не имею права». Ей хотелось взять его жизнь, разломать на кусочки и выбросить на помойку. «Там ей самое место. Это тоже любовь. Впрочем, пусть понимает, как хочет».
– Да, я во всём виноват, – продолжал Андрей, – но это не повод со мной так обращаться. – Все мы здесь во всём виноваты. Все, кроме тех, кто не выделяет денег на ремонт подъезда, чтобы сделать нашу жизнь чуть менее идиотской. Да, я расслабился, позволил себе плыть по течению. Как Коля сказал: «Меня все имеют, а я получаю удовольствие. Это единственное, что можно сделать в подобной ситуации».
– А я всегда считала, что надо бороться, пока не сдохнешь.
– А мне даже нравилось в нём это неумение бороться. Он сказал: «Я знаю много людей, у которых была масса проблем из-за того, что у них сильный характер».
– Пожалуйста, – разрешила Лиза. – Катись к своему Коле. Он поступил, как настоящий друг. Честь ему и хвала.
– Он отказался брать эти деньги, понимаешь? Он потом сказал Штацкому и его приятелю, чтобы они перестали требовать с меня долг. Так они через левых людей и его начали доставать.