– Прискорбный факт, а вот мы с Машей уходим.
– Разве тебя зовут Маша? – спросила писательница.
– Периодически.
– Я в субботу здесь вашего Ефимова видела. Был вдребезги пьян и рисовал на салфетках всякую дрянь.
– Это непрофессиональный подход. На салфетках не надо рисовать, бумага неподходящая. На них можно только стишки писать и везде разбрасывать, как Малларме. Тем более скоро просмотр, а у него еще ни один холст не готов. Что он будет мастеру демонстрировать – салфетки?
– Говорит, что себя, поскольку он сам – произведение искусства.
– Господи, с кем я учусь… – Яна допила пиво, которое показалось ей ещё хуже, чем обычно.
– Пойдем, – с пафосом произнес бородатый музыкант.
– Сейчас всё брошу… Тань, почитай что-нибудь.
– Весь мир – бардак, – сказала молодая писательница, – все люди – бляди, а солнце – грёбаный фонарь. Ты супер. Не сердись, если я что не так сказала, я просто в понедельник ложусь в больницу на все каникулы.
Еврей жил в грязном подъезде, у которого круглые сутки тусовалось местное быдло и грызло семечки. Музыкант по дороге выпил полбутылки портвейна и орал: «Моя смерть ездит в чёрной машине с голубым огоньком!» Быдло катастрофически обрадовалось появлению еврея.
– Лёня! – заорало оно (его было человек пять). – Эй, Лёня! Ты где, сука, бля, стены обтирал? Поставь нам пузырь, сука, бля!
– Надо быть ближе к народу, – пояснил еврей, взбираясь по ступенькам, усыпанным разноцветными осколками и облепленным грязным тающим снегом.
– Да такой народ, сука, бля, – сказал музыкант, – надо вешать на фонарях.
В квартире было душно, темно и пыльно.
– Щас, – пообещал еврей, включил свет, открыл окно, и в комнате стало холодно, светло и пыльно. Подметать пол он не стал, так как завтра якобы должны была придти домработница.
– «Не корите меня за ухарство!» – заорал музыкант и плюхнулся в кресло. Оно было старое, грязное и пыльное.
– Серега, заткнись, – поморщился Иванов.
– Хрен с ним, – сказал еврей, открывая бутылку, – он сейчас ляжет на пол и уснет.
Везде стояли книги, многие из которых еврей не читал. Они стояли для вида. Короче, это было сплошное лицемерие и показуха.
– У вас есть чем разбавлять водку? – спросила Яна. Ей хотелось выпить и заснуть. То, что она может проспать историю искусств, ее не волновало. Она и так знала историю искусств.
– Есть. Томатный сок.
– Тьфу!
Еврей с Ивановым вскоре понесли полную ахинею.
– Понимаешь, Рома, – с воодушевлением говорил еврей, – я – да! Я живу за счет жены. Она сама не хочет прибираться и оплачивает мою домработницу. Но эти козлы еще пожалеют, что не дают мне денег. Меня не напечатали из-за идеологической подоплеки, я пришел в журнал «Знамя» и устроил скандал. Меня там уже никогда не напечатают, но я не жалею, что устроил скандал. Потому что там сидят козлы, козлы, козлы! Мне тридцать пять лет, Рома. И я уже могу определить, козёл человек или нет.
– Однозначно, – кивнул Иванов. – Выпьем?
– Я пропущу. Они суки, Рома. Они печатают кучу дерьма в «Знамени» и «Новом мире», а в авангардистских изданиях – кучу педерастов. И они все графоманы, только Валера нормальный писатель и я. Про меня можно сказать: пьяница, раздолбай, трепло. Но никто не скажет: Лёня Рохман – графоман. Они мне завидуют и боятся. Боятся, суки, бля… суки и козлы.
– Лёнь, может, тебе спать лечь? – хмуро спросил Иванов.
– Иди ты на фиг! Сам иди спать.
Музыкант продрал глаза и завёл:
– Заткни ты Серегу, – взмолился Иванов. – Заткни ради Христа.
– Ради Христа не заткну, я ортодоксальный хасид. Скажи, Рома, они меня боятся?
– Конечно, – сказал Иванов. – Больше всего на свете. А ты, – обратился он к Яне, – чего больше всего на свете боишься?
– Ничего, – сказала она.
– Даже нас? – удивился Иванов. Он был уже совсем бухой, и глаза его сверкали, как луч света в тёмном царстве. – А вдруг мы маньяки?
О да, подумала Яна, именно вы. Как будто не видно, что у вас обоих не хватит смелости мышь в мышеловке добить. Она часто тусовалась в неизвестно чьих квартирах неизвестно с кем и научилась разбираться в людях.
– Наверно, – сказала она. – Ты похож на рецидивиста, портрет которого висит на Ярославском вокзале.
– Да? – переспросил Иванов. – А тебе нравятся мужчины, похожие на рецидивистов?
– Мне не нравятся мужчины. Я лесбиянка.
Музыкант сполз с кресла на пол и заснул.
– Лесбиянки сюда тоже ходят, – заметил еврей, роясь в холодильнике. – В чисто познавательных целях. Кстати, закуски нет. Кажется, домработница украла весь сыр, убью шалаву.
– А это не мы с тобой вчера его съели?
– Не знаю, всё равно убью.
– Слушай, – произнес Иванов после непродолжительного молчания, – может, Серегу цивильно уложить?
– Бесполезно. Хотя можешь попробовать.
– Эй, – позвал Иванов, – урод с рыжей бородой! Хватит пачкать честный еврейский пол своими грязными антисемитскими штанами!
Серега не шевелился.
– Пойду я тоже спать, – сказал еврей после непродолжительного молчания.
Яна пожалела, что она не курит: паузу надо было чем-то занять, а пить ей уже совсем не хотелось. То есть, весь вечер она честно пыталась напиться, но не получалось. У неё, увы, было очень крепкое здоровье.
– Дай ему пинка, – посоветовал Иванов.
– Бесполезно. Во-первых, он не встанет, а во-вторых, утром сдача замучает. Короче, вы делайте, что хотите, а я пойду спать.
Дверь скрипнула, закрывшись, потом раздался дикий грохот, громкая матерщина и кошачье мяуканье. «Убью суку!» – заорал еврей.
– Не обращай внимания, – сказал Иванов, наливая водку. – Когда Лёня пьяный, он всегда падает на кота и сервант. Ты не испугалась?
– Нет, – честно сказала Яна. Ей было плевать на Лёню, кота и сервант, и неизвестно – на кого в большей степени.
– Почему?
– Я смелая.
– Я думаю, что есть очень много вещей, которых ты боишься. Чего ты больше всего на свете боишься?
– Ничего. Ты сейчас прольёшь водку.
– Не пролью. Я тебе не верю
– Это твои проблемы.
– А я боюсь смерти. Ты православная?
Ну, всё, с тоской подумала Яна. Сейчас начнется проповедь.
– Боже сохрани. Я католичка.
Наступившая тишина была такой же омерзительной, как вкус водки.
– Зачем? – с пафосом поинтересовался писатель. – Зачем тебе это надо? Католики – поляки. Поляки – козлы.
– Спасибо, – вежливо ответила Яна.
– Я сказал, поляки, а не польки, – находчиво ответил писатель Иванов. – Что ты делаешь в России?
– Живу. Я вообще-то родилась в Подмосковье.
– Это не лезет ни в какие ворота, – заявил Иванов, отхлёбывая водки. – Поляки должны рождаться в других местах.
– Ты националист, – сказала Яна и взглянула на часы. Чёрта с два было шесть утра.
– Я?… Нет. Я всего лишь старый больной человек. Я графоман, импотент…
– Пить надо меньше.
– Помолчи. Это жизнь такая. У нас у всех психология жертвы. Я однажды встретил блядь, которой пообещал арбатский подвальчик, а ей оказался нужен трёхэтажный особняк. И тогда я понял: никогда ничего не будет. Ни арбатского подвальчика, ни комнаты с белым потолком.
Он с треском распахнул дверцу холодильника.
– Ничего! – констатировал он. – Это момент подведения итогов. В юности мне было нечего жрать, и сейчас, когда я зарабатываю приличные деньги, тоже нечего.
– Это же не твоя квартира.
– Какая разница? – Иванов подошел к перегородке и шарахнул по ней кулаком. – Лёня! Я знаю, ты всё равно не спишь!
Еврей вышел в трусах, заспанный и злой.
– Как вы с Серегой меня задолбали! Я скоро все руки отобью о ваши морды.
– Лёня, у тебя есть что пожрать? Я знаю, у тебя должна быть заначка.
– Ты что, с ума сошел?
– Не будь козлом, Лёня. Не будь уродом.
Ругаясь матом, еврей ушёл за перегородку.