Я вижу из окна запад. На западе стоят красно-коричневые ворота. С восточной стороны – колючая проволока, за которой беснуются собаки. Возле их железных мисок валяются обглоданные кости. Дождь покрыл добротный кирпич ворот тончайшим тёмным глянцем. Мы выходим из автобуса. Одна из овчарок встаёт на задние лапы и с любопытством смотрит на меня. Ей, видимо, так интересно, что даже некогда лаять. Водитель звонит, ворота открываются. Он пропускает меня вперёд. Я вижу новые ворота, поменьше. Меня ведут долгими коридорами, пищат металлоискатели, охранник отбирает у меня мелочь и перочинный нож, но никто не вытаскивает у меня из сумки тетрадь Доры Финкельштейн. Я успеваю досчитать до тринадцати, когда передо мной открывается чёрная дверь в кабинет, и я остаюсь наедине с человеком, вставшим мне навстречу из-за стола. Это Иосиф Иоффе. У него такое же лицо, как на фотографии, только в мелких, почти незаметных морщинах.
Я говорю ему:
– Послушайте, что это за бред?
И он отвечает:
– Больше ничего не будет. Мои исполнители довольно глупы и любят рассказывать обо мне всякую чушь, но я смотрю на это снисходительно. Они всё равно узнают то же, что и вы, но гораздо позже.
За окном, очень широким, почти от пола до потолка высотой, нет решётки. Там, вдали, растёт зелёная трава. До этой минуты мне казалось, что уже осень.
– Он сказал, что вы мой отец, – говорю я почти возмущённо.
– Конечно, – спокойно отвечает он. – Как же иначе? Придите ко мне, все труждающиеся и обременённые.
Там, вдали, нет ни ада, ни скрежета зубовного. Сдайте вещи или идите так. Почему вы не дочитали до конца?
– Я не успела, – говорю я.
– А зря. Там есть одна фраза. «Бог жесток, пока мы не умрём». Для того, чтобы написать её, надо пройти сквозь обывательские рассуждения о морали, как сквозь стену, стать эмигрантом – впрочем, все на земле эмигранты, обезуметь или образумиться. Вы ведь знаете, что иногда это одно и то же. Каждому в определённый момент попадают в руки такие слова. Но не каждый может дочитать их до конца, не отвлекаясь. На мысли о конференциях, ценах на мебель, пустопорожнюю болтовню моих провокаторов. Пусть вам будет стыдно в последний раз.
Мне не стыдно. В небе облака, тонкие и прозрачные. Окно кажется незастеклённым. Юг Прибалтики, почти осень, дом на отшибе. Когда-нибудь я допишу эту книгу, если этого сна хватит на книгу, в чём я сомневаюсь, а иногда даже нет. А сейчас, я знаю, мне пора окончательно проснуться. Да, Бог кажется жестоким, когда утром приходится подставлять лицо под ледяную воду, чтобы больше не хотелось ни спать, ни умереть.
© 2002 – 2007.
День рождения Гитлера
Двадцатого апреля 2044 года погода неожиданно испортилась, причём настолько, что преподаватель Института искусств, по совместительству – народный комиссар Бернштейн вспомнил мечты фашистов понизить температуру на всей земле до минус шестидесяти градусов. Где они сейчас, эти безумные публицисты и не менее безумные молодые учёные, в глубине души понимавшие всю бессмысленность этой идеи – ведь любая идея должна служить на благо человечества, а что хорошего для человечества в температуре минус шестьдесят?… Увы, канули в прошлое пламенные трактаты ариогностиков о замороженном континенте и воспитании истинного германского духа на фоне северного сияния; точнее, они доступны лишь работникам архива, специализирующимся на изучении сетевых субкультур начала двадцать первого века. Справедливость восторжествовала, кому попало теперь нельзя размещать тексты в интернете – для этого нужно иметь как минимум степень бакалавра. Отец Бернштейна, программист на пенсии, любил рассказывать о своей бурной молодости, проведённой в идиотской сети Фидонет (за одно название стоило её запретить), свободном размещении хулиганских стишков на графоманских сайтах и регулярном взломе чужих почтовых ящиков.
– Отправить бы тебя в дом престарелых, – отвечал на это Бернштейн. Отец замолкал: уважение к старшим в Московской республике не порицалось, но только при условии, что старики говорят что-то умное, хотя бы иногда. Отец комиссара ничего умного не говорил и убивал время за компьютерными играми – традиционная, набившая оскомину забава безыдейных пенсионеров его поколения. Страшно подумать, что современная молодёжь могла бы маяться такой же дурью вместо того, чтобы проходить обязательную военную подготовку.
Между тем, студенты как по команде уставились в окно: «Смотрите! Град!» Другой лектор на месте Бернштейна закрыл бы окна – для этого достаточно было нажать кнопку на стене, – но комиссар был известен своей терпимостью и широтой мышления, поэтому его отец до сих пор сидел у себя на даче за старым поцарапанным ноутбуком, а не в доме престарелых. Что там – когда-то он всерьёз предлагал биофизикам разработать оруэлловский проект распыления как самый гуманный вид казни. Но мало ли что пишут в антиутопиях… Биофизики после его ухода сдержанно смеялись.
– Града не видели? – поинтересовался Бернштейн.
– Нет, никогда! – хором ответили несколько юношей, судя по внешности и развязным манерам – уроженцы Палестины. Они всегда вели себя отвратительно, история материальной культуры их совершенно не интересовала. Эвакуировать бы этих щенков обратно в завоёванный арабами Йерушалаим…
– Смотрите не в окно, а на экран. Вот, скажем, образец моды начала двадцать первого века. – Изображения манекенщиц на плазменной панели вызвали у малолетних хулиганов новый приступ активности:
– Какие тощие и страшные! А что за разводы у них под глазами?
– Арийский генетический мусор! Они ведь все поумирали от наркотиков, анорексии и булимии, или нет?
– А как они ходили на таких каблуках? – спросила девушка с последней парты. – Это же вредно. Им разве не преподавали медицину в школе?
– Вам ещё на первом курсе рассказывали, чему учили в тогдашних школах, – устало ответил Бернштейн. – Как бы вы охарактеризовали подобную манеру одеваться, товарищ Шульман?
– Это выдумано мужчинами с целью подчинить женщин и сделать их более слабыми и беспомощными.
– Можно и так сказать, но если в общем смысле… пример конформистского абсурдизма, легитимность которого закрепляется на подсознательном уровне и противостоит здравому рационализму, определяемому, в свою очередь, как абсурд только по причине противостояния конформистским установкам. Учитесь печатать быстрее, повторять я не буду. Кто не успел – прочитаете у Лайтмана в книге «Рационализм и капиталистическое общество», глава тридцать вторая.
– А разве он об этом писал? – спросил сосед девушки с последней парты. – Он же каббалист.
– Это другой Лайтман. Будете и дальше их путать – останетесь на второй год. Не говоря уже о том, что никаким каббалистом упомянутый вами субъект на самом деле не был.
Он собрался было прочесть лекцию «Каббала и методы профанации, а также недопустимое поведение на территории института», но тут на экране наладонника высветилась надпись:
«Марк, зайди, пожалуйста, в издательство после 16.00».
Отлично. Он-то рассчитывал, что после 16. 00. спокойно выпьет за смерть фюрера. Это очень тонкая ирония – пить за смерть человека в день его рождения, не каждый поймёт.
Молодёжное издательство, с которым он сотрудничал, располагалось на четвёртом этаже института и оставляло желать лучшего: отсутствие звуконепроницаемой обшивки на дверях, старые мониторы на стенах и Сара Вербицкая в качестве нового заместителя главного редактора. Она пыталась протаскивать в печать (как говорили в Институте искусств по старинке, ибо никто уже ничего на бумаге не печатал, разве что в отсталой Палестине, которую после третьей мировой арабы загубили окончательно) какие-то странные вещи: то именуемые почему-то «актуальными» стишки эстрадных поэтов сорокалетней давности, то проповеди православных попов (в разделе «Юмористическая проза»), то чьи-то эпатажные дневники, а теперь ещё и этот бред.
Какая-то Ангелина Мессер, 1982 года рождения, по образованию – биолог. Получила известность в сети среди контркультурных провокаторов и неонацистов, публиковаться в периодических изданиях отказывалась из принципа. Ну да, все эти унылые постсоветские «Знамёна» и «Октябри»…