– Ты не понимаешь, – с порога сказала Вербицкая, стройная блондинка лет тридцати, напоминающая Ларису Рейснер в те годы, когда она считалась декадентской поэтессой, – это раритет. Культурный памятник, можно сказать.
– Где уж мне понять, – язвительно отозвался Бернштейн. Тот ещё раритет:
– Мало того, что в данном случае примитивизм не окупается художественными достоинствами, – заключил Бернштейн, – это ещё и глупая подростковая провокация, созданная с целью шокировать ограниченных пуритан. Это неинтересно. Это даже не смешно. В каком году написано – в 2003-м? Вот пусть и остаётся в архивах сетевой макулатуры за 2003 год.
– Проза у неё гораздо лучше, её даже печатали в одном прогрессивном журнале…
– Я помню. В журнале для безыдейных студентишек-гуманитариев и апатичных преподавателей философии.
– Нет, правда, лучше.
Бернштейн просмотрел следующую страницу. Да уж…
Литература как бледная тень действительности
«литература, слова ничего вообще выразить не могут
нет более бледной тени действительности чем литература
нет ничего более несовершенного для передачи информации чем слова
одна из причин – практически всё написанное устаревает ещё до своего выхода на свет
особенно немощь литературы, беспомощность писателя который с помощью слова пытается описать то или иное событие становится очевидной когда сталкиваешься с таким фактом как перевод с одного языка на другой
‹…› таким образом пытаться выразить что-либо с помощью слов – это все равно что пытаться написать повесть водой на камне – вода тут же высыхает
язык устаревает так же стремительно
вчера еще бывшие актуальными книги становятся устаревшими, убогоустаревшими
особенно убого они устаревают если автор блядь претендовал на блядь оригинальность как крученых например
то есть сейчас видно что хармс маяковский кручёных – говно кажущееся более устаревшим чем пушкин
слова безуспешно пытаются сделать то что делает музыка или изобразительные искусства всех видов
и потому люди утверждающие о превосходстве литературы над другими видами искусств – прямо можно сказать – просто дураки
по большому счёту раз в век надо сжигать вообще и уничтожать все литературные произведения за этот век написанные.
но разного рода литературоведы и культурологи, конечно же, этого не позволят».
– Воскресенский, – хмуро сказала Сара, – вообще хотел стереть этот файл.
– Не надо стирать. Пусть лежит в архиве. Будет у тебя плохое настроение – открывай и читай, если тебя это веселит. Хотя, если честно, я не понимаю, почему.
– Ты слишком серьёзно ко всему относишься, – упрекнула Сара. – Это же провокация высшего класса, доступная не для всех.
– Ну, допустим, это будет распространяться ограниченным тиражом, для избранных, так сказать, – потому что широкое распространение такой херни грозит сама понимаешь, чем. А ведь подобные тексты были рассчитаны как раз на профанов, которых легко вывести из себя. Профанов, которые заполняли интернет до революции. Думаешь, эта чепуха раздражает меня лично, что одобрить её мне мешают моральные принципы? Я не знаю, как объяснить, что меня это не раздражает – я просто не вижу в этом смысла. Время такой литературы давно прошло.
– В общем-то, и классика сейчас выглядит неоригинальной…
– Причём здесь классика? И откуда у тебя привычка расхваливать всякий бред? Пытаешься выглядеть толерантной перед западными коллегами? Терпимость к немецкому фашизму уже стала дурной модой, я понимаю. Или из человеколюбия хочешь порадовать старушку поздней публикацией, а заодно потешить тщеславие – вот, мол, какая я благородная? Брось. Наше великодушие они воспринимают как слабость. Не более того.
– А всё-таки тебя это раздражает, – задумчиво проговорила Вербицкая. – Значит, время такой литературы ещё не прошло.
– Меня и поведение психов в сумасшедшем доме раздражает, но это не повод считать их выдающимися деятелями культуры.
– Не будем ссориться. Я вот читаю это и в очередной раз понимаю, что немецкий фашизм умер. Сегодня замечательный день…
Вербицкая достала из сейфа бутылку коньяка и рюмки, чтобы выпить за смерть Гитлера, врага истинного семитского космополитизма, но ей позвонил директор издательства, и она исчезла в дверном проёме. Комиссару пришлось пить одному. Вербицкая не возвращалась часа полтора, и за это время Бернштейн успел прочитать много рассказов и стихов неизвестной арийской писательницы. Он с удивлением заметил, что его отношение к этой неоднозначной личности меняется, а некоторые строки не вызывают у него отторжения и агрессивного недопонимания, такие, например:
До Слёз
я недорезанный, недобитый, недоповешенный фашист
За внешней простотой некоторых произведений скрывалась высокая литературная техника, а декларируемая автором мизантропия была, по сути, лишь формой сочувствия к «слишком человеческому». Интересно, где она сейчас, эта бывшая лаборантка МГУ, по доброй воле почти всю жизнь проведшая в ненавистной России и чудом уцелевшая во время третьей мировой?
Он отыскал в базе данных адрес старой фашистки – на каждого потенциального автора спецслужбы заводили досье, – и решил навестить её.
Ангелина Мессер жила в небольшом частном доме на окраине города. Дверь открыла остбалтийской внешности толстая девка, то ли прислуга, то ли бедная родственница, и сказала, что Ангелина Викторовна прибирается на чердаке и сейчас придёт. Остбалтийки бывают красивы – очень светлая кожа в родинках, зелёные или серо-стальные глаза; иногда у них вьются волосы, совсем как у евреек, – но эта девка была ужасна. Если Ангелина в молодости была похожа на неё, неудивительно, почему она писала такое, подумал Бернштейн и осмотрелся. В комнате не было ничего из ряда вон выходящего: на столе – старый ноутбук вроде того, которым пользовался его папаша; портрет Дарвина над кроватью. Что, интересно, можно увидеть на чердаке у старой арийской ведьмы? Веники из лечебных трав? Склад обгоревших икон со спрятанными за окладом бесовскими заклинаниями? Коллекцию ножей, топоров и пакетиков с героином? (На каждом пакете должна стоять личная печать Одина.) Чёрную мессу, ведущуюся non stop (днём – с выключенным звуком)? С потолка должны взирать призраки убитых жидами гауляйтеров, в центре – лежать старинная могильная плита, украшенная свастиками… Всё же Бернштейн был неисправимым гуманитарием, недооценивал стариков и не понимал, что вся эта мистическая ерунда чужда человеку с естественнонаучным образованием.
– Добрый вечер, – услышал он высокий певучий голос и обернулся. На пороге стояла худощавая пожилая женщина с лицом, хранящим следы былой красоты, совсем не похожая на свою жуткую то ли родственницу, то ли прислугу. Ангелина узнала его: у неё был ограниченный доступ в сеть, разрешено было только просматривать новости, и вот в новостях этой, прости господи, культуры несколько дней назад постоянно мелькал этот еврей. Какая наглость – вот так явиться ко мне домой, как будто им теперь всё позволено, подумала она, чувствуя, что в ней снова просыпается ехидная девчонка, которая много лет назад публиковала националистические богохульные стихи, восхищалась Розенбергом и Гиммлером, бегала по вечерам в парке, не боясь собак, и сочиняла забавные рассказы о других литераторах, нисколько не опасаясь их праведного гнева. Она готова была спросить, не собирается ли комиссар арестовать её за эту старую писанину, найденную Вербицкой на богом забытом сайте, готова была достойно ответить на его обвинения, но Бернштейн неожиданно сказал: