А что Коновалов елку наряжать не будет, так невелика беда. Про то, что он сам, героический Юрий Коновалов, спасший из пожара пятилетнего мальчика, не станет космонавтом и водолазом тоже не станет, думать не хотелось. Но пожизненный запрет на погружения он уже получил, и приморский центр более не нуждался в его услугах.
Три месяца и три дня Юрий, сухопутный, безработный, сидел на кухонном табурете и молчал. Марине эта деталь их кухонного интерьера представлялась орудием Юриного преступления. Именно его она считала символом их развода и главным аргументом в день, когда ушла, унося вилки, ложки, две кастрюли и дельфина. Она забрала бы и табурет в свою новую жизнь, но Коновалов так прочно сидел на нем, что Марина махнула рукой.
– Сиди, Юрочка, сиди. Только я с тобой сидеть не хочу. Ты мне море обещал! Где оно, твое море?
Не поспоришь, моря у Юры не было.
Щука
Раздался телефонный звонок – первый на этой неделе, если не считать ежевечерних коротких разговоров с мамой.
– Юран, привет! Ты как там вообще? – от бодрого голоса Паши веяло пеной для бритья и зубной пастой. Коновалов инстинктивно погладил подбородок, поросший многонедельной щетиной.
– Привет, – ответил он совершенно небритым голосом.
С тех пор как Юра сел на старый кухонный табурет рассматривать сперва деревянного дельфина, а потом след от него, Паша не позвонил ни разу. Правда, и Коновалов о друге не вспоминал. Стоячие воды его депрессии не допускали мысли о движении, а Паша был трансатлантическим течением, способным сбивать корабли с курса, что уж говорить о Коновалове с его табуретом.
– Я тут подумал, – повторил Паша, вклинившись в поток коноваловских воспоминаний, – чего бы нам на рыбалку не съездить? Костерок, удочки, комары дребезжат, с осени некормленные. Короче, собирайся, я поворачиваю к тебе во двор.
В подтверждение его слов за окном раздался благородный бас его клаксона. Путей к отступлению Паша Коновалову не оставил.
– Ты пойми, Юран, жизнь на этом не кончилась, – рассуждал Паша, с неприятным жестяным звуком сминая очередную пивную банку.
– А что кончилось? – уточнил Коновалов, не сводя глаз с мелкой ряби на речной воде.
– Карьера твоя водолазная кончилась, да и та – не совсем. Ты же в эти, как у вас, старшины…
– Руководители спуска, – поправил Юра.
– Вот, в руководители, – многозначительно вытянул указательный палец Паша, – мог пойти?
– Мог, – равнодушно ответил Коновалов.
– А чего не пошел?
– Не хотел.
Этот неоспоримый аргумент сбил уверенного в своей мысли Пашу с курса.
– Ну, хорошо, а в инструкторы? Или как они там у вас… – попробовал он исправить положение.
Юра улыбнулся левой стороной рта, правая при этом даже не дернулась.
– Ладно, возьмем Марину, – объявил Паша полную капитуляцию во всем, что касалось водолазного дела.
– Где же мы ее возьмем, Пашунь? – усмехнулся Юра, которому попытки друга провести сеанс психотерапии начали надоедать. В этот момент леска натянулась, Паша засуетился, начал сыпать советами, тянуть к спиннингу руки. Юра цыкнул на него, напрягся, подсек, зажужжал катушкой, вываживая, и шлепнул оземь длинную узкую рыбу.
– Щука, Юран, гляди, щука! – пританцовывал вокруг улова довольный Паша. Рыба приплясывала вместе с Пашей, кувыркалась, хлопала по мокрой траве то головой, то хвостом, отчаянно разевала пасть с острыми зубами. Стеклянные глаза не выражали ни страха, ни отчаяния, ни безысходности. Юра смотрел на нее, выброшенное на берег безучастное существо, лишенное всяких эмоций, желающее только одного – вернуться в воду. Рыба замерла, затихла, лишь губы продолжали шевелиться с мерзким хлюпающим звуком. Тогда Юра подошел к ней, поднял бережно двумя руками, поднес к реке. Скользкое тело дернулось, оттолкнулось от его ладоней и исчезло в речной воде, обдав их с Пашей холодными брызгами.
– Удивительно, как к ней вернулась жизнь, когда она попала в воду, – медленно проговорил Юра, глядя туда, где блеснула в последний раз щучья чешуя.
– Ты охренел, что ли? Это ж щука была! Я отродясь ничего крупнее пескаря с рыбалки не привозил! Надо мной даже кошки Светкины смеются! А ты щуку выбросил! Ты знаешь, кто после этого… Знаешь, кто? – Паша замялся, выбирая из всех пришедших ему в голову слов наиболее обидное.