Прошла в спальню — мама даже не разделась, спала поперек кровати, в ножном конце. На щеке губная помада, между пальцами — погасший окурок сигареты. Укрылась своим красным пальто из «Гекоса» — вся наша одежда оттуда. Раза два в год она заставляла себя сесть на автобус в Улларед и поехать за покупками. Джинсы неизвестного происхождения. Зимние шмотки. Джемпера и кофты, давно вышедшие из моды. Для такого подвига нужно было, чтобы она не пила какое-то время и наскребла хоть сколько-то денег, иначе до следующей поездки проходило еще полгода. Мы успевали вырасти и выглядели идиотами в коротких брюках и обтягивающих свитерах.
На ночном столике у нее стоит наша с братом фотография в рамке. Мне на ней шесть, братишке четыре. Снимок сделан сразу после нашего переезда сюда, и мы выглядим довольно счастливыми. Стоим на улице перед домом, на мне джинсовая юбочка и футболка, на братике короткие штанишки и голубая рубашка. Даже не помню, кто снимал. Может, мама? А откуда у нее фотоаппарат? Никогда у нас не было фотоаппарата. У других я видела фотоальбомы, даже видеофильмы — дети в колыбельках, потом в кроватках, вот вся семья в отпуске, конфирмация… а у нас никогда ничего такого не было. Мама с папой не интересовались прошлым. Словно бы жизнь их была такой грязной и грустной, что они старались стереть все воспоминания.
Под портретом лежал конверт. Подошла поближе — письмо от отца.
Я спустилась в кухню. Брат листал какой-то комикс.
— Что по ящику?
— Ничего интересного. Детская передача. Я уже вышел из этого возраста. Как она там?
— Спит как колода. Даже не разделась.
— Могла бы и прибрать за собой. Тут черт знает что творится.
Он с отвращением посмотрел на мойку и тут же отвел глаза — уставился в окно.
— Так странно… — медленно сказал он. — Этот фильм… Столько рыб, столько зверей живут в море. Я имею в виду — на глубине. Настоящей глубине. Несколько километров. Куда даже свет не доходит. Наверняка живут.
— В морских впадинах?
— Ну да, так они и называются. Впадины. А мы даже не знаем, есть там жизнь или нет. Есть, я думаю, наверняка есть. Сотни видов, просто они еще не открыты. И я подумал — если мы не знаем, что в море, откуда нам знать все остальное?
Пусть фантазирует. Я между делом начала прибираться, выбросила окурки, убрала бутылки, налила воду в мойку.
— Откуда? — повторил он. — Сама подумай — сотни видов! Мы их еще не открыли. И даже невидимые среди них могут быть, откуда нам знать, если мы их не видим? Или… или, скажем, я вижу, а другие нет. Они не для всех невидимы. Представляешь — такой невидимый зверь стучится в окно ночью! И он идет со мной в школу, и никто его не видит, только я, и он меня защищает, а его все равно никто не видит.
— И так может быть… когда-нибудь у тебя заведется невидимый защитник. Только не сразу. Не завтра. А пока сделай уроки. И руки смажь. Там оставалось немного в тюбике. Смотри, опять кожа потрескалась.
Он встал и посмотрел на меня. Как же я его люблю… Никого я так не люблю, только Роберта, своего младшего брата. Худенький, в нелепой одежде, которую я, будь моя воля, никогда бы не позволила ему надеть, заклеенные скотчем очочки, а за очками — серые добрые глаза, и они, эти глаза, видят такое, что ни один человек на свете не увидит.
Весной, когда Роберт был еще в шестом, они решили всем классом поехать в Данию. Посетить Леголанд и Копенгаген, посмотреть музеи, а потом целый день в Тиволи. Собирали деньги все полугодие, продавали ранние цветы и лотерейные билеты, устроили блошиный рынок в спортзале. Кое-кто из пап, из тех, что работали на «Фальконе»,[11] получил бесплатно ящики с лимонадом, и дети их продавали, а мамы испекли булочки и пирожные.
Поездка намечалась на Троицу, но брат начал мечтать о ней еще с весны. Всю весну дети писали групповые работы о Дании — география, история и все такое. Учили имена членов королевской семьи. Читали «Русалочку» по-датски, рисовали карты, устраивали выставки. В общем, готовились изо всех сил. Роберт только об этом и говорил — как он хочет посмотреть Леголанд, где даже улицы вымощены кубиками «Лего», а главное — мечтал, как они будут жить в отеле, в настоящем отеле, где не надо застилать за собой постель — придут люди и наведут чистоту, а мыло там лежит в маленьких упаковках на полках в ванной. Он словно и забыл, что всю поездку ему придется быть одному — никто с ним не сядет. Он даже не думал или не хотел думать — одноклассники опять начнут его дразнить, никто не примет его в свою компанию.
И вдруг оказалось, что собранных денег не хватает. Учительница разослала письма родителям — так и так, возможно, поездка отменяется. Назначили родительское собрание — все сказали, что наскребут недостающие деньги. Кроме наших, ясное дело. Они вообще не пришли, поэтому никто и не спросил, что делать с теми, у кого денег нет. И конечно, случилось то, чего братишка больше всего боялся: его не взяли.
Всю Троицу он проплакал у себя в комнате. Он был в полном отчаянии, я все слышала через стенку — и ничего, ничего не могла сделать, чтобы его утешить. Хуже всего было, что мамаша ему вроде бы пообещала эту поездку, но потом передумала. Папа задолжал кому-то деньги, и ему грозят неприятности. Разговор окончен. Какие еще поездки! Деньги, если бы они и были, нужны для другого.
Обо всем этом я успела подумать, пока вытаскивала письмо из конверта. Мы все повязаны друг с другом — я, братишка, мать и отец. И все, что происходит в их жизни, немедленно отражается на нас.
Письмо было из тюрьмы, со штемпелем наверху. Наверняка его вскрывали еще там — клей по бокам не держал. Интересная это штука с клеем на конвертах, отлепить легко, а назад, чтобы незаметно было, приклеить невозможно. Почерк детский и неровный, будто буквы застеснялись своего уродства и собрались убежать с бумаги в разные стороны.
Его, оказывается, отпустят на три месяца раньше срока. Он даже написал когда именно. Может, встретишь меня у ворот тюрьмы в Хальмстаде? Как ты себя чувствуешь и есть ли у тебя деньги? Я на нуле, деньги за работу в тюремной мастерской получу не раньше Рождества.
Еще он сообщал, что уже пытался найти работу — на гальванической и стекловолоконной фабриках в Фалькенберге, — но надежд больших не испытывает.
Я видела перед собой эту картину, как он пишет письмо. Сидит в своей камере, пачка «Йона Сильвера» на укрепленном в стене столике. Типичная тюремная одежда — нижняя рубашка, комбинезон и тапки. На стенах афишки: голые красотки, как их там зовут… Аннет, Сюзи… все они похожи на нашу маму в молодости. Вот он грызет карандаш, обдумывает следующее предложение, старается, чтобы черточки и дужки составлялись в буквы, а буквы — в слова… безобразные до невозможности, по ним ясно видно, какую борьбу он выдержал сам с собой. Слышу звуки из коридора: звяканье ключей на поясе надзирателя, кто-то включил радио, кто-то просто орет что-то невразумительное.
Если я не ошибаюсь, папаша появится через три недели.
Поздно вечером мать проснулась и спустилась вниз. Почему-то в пальто. Колотун ее бьет, что ли, с похмелья… Роберт уже спал, а я сидела в кухне и соображала, что же мне делать в ближайшие дни.
— Доброе утро, — сказала я.
Она налила стакан воды:
— Говори потише, если можешь. Я плохо себя чувствую.
— Могу понять. Ты даже не разделась.
Она вздохнула, нашаривая на полке порошок парацетамола.
— Папа возвращается через несколько недель. Я очень обрадовалась. Ну и… отпраздновала. Его отпустят раньше срока.
— Я читала письмо.
Глаза блуждают. Закурила сигарету, увидела письмо на столе и сунула в карман пальто.
— Роберт у себя?
— Спит.
— Хорошо.
— Они опять над ним издевались…