А еще были учебно-боевые тревоги. Втайне от личного состава мы договорились с Болотовым, что раз в неделю я буду неожиданно являться на кухню и включать свет. Первая же тревога прошла отвратительно — разведрота не уложилась в норматив по эвакуации в щели. Болотов рассвирепел:
— Вы, скоты поганые, у меня хрен заснёте, пока я на секундомере 0:15 не увижу! Всем понятно, эт-самое?! Марш на исходные!
Когда я щёлкнул выключателем в девятый раз, настала Дюйкина очередь свирепствовать. Она как раз печатала электронную книгу для «ЛитРеса», а потенциально уморительная глава про комара, который набивал ей татуху черникой, совершенно не шла.
— Вы угомонитесь когда-нибудь или нет? — орала она, стуча каблуком по «1» для пробуждения ноута. — У меня уже эпилепсия, мля, развивается от вашей светомузыки!!
Болотов пробурчал своим «отбой», а я отнёс Дюйку вместе с ноутом и кактусом в свою комнату.
— Ночуй здесь. И никто никому не будет мешать.
Я очень гордился своим мудрым решением. Которое оказалось провальней некуда. Дюйка махнула рукой на муки творчества и удалилась спать в кактус, который вскоре затрясло от моего громоподобного храпа. Чтобы его заглушить, Дюйка на всю катушку врубила «Сплин». Видимо, храп и «Сплин» вошли в резонанс, от чего кактусовый цветок-крыльцо треснул и обрушился в горшковый чернозём.
— Верни меня обратно на кухню… — слабо простонала она мне утром, рассматривая в маленьком зеркале лопнувший глазной сосуд. — Легче выносить сотню мелких идиотов, чем одного огромного!
Вечером Дюйка встретила меня на кухне в хорошем настроении.
— Спасибо, что починил. Первый нерукожоп, с которым я живу, — промурлыкала она, стоя на свежевозведенном крыльце. Цветок поддерживала ладно сбитая конструкция из зубочисток и обожженной жвачки. В пивных крышках, вдавленных в землю, колосились разбитые клумбы, меж которых петляли вымощенные разноцветным стеклом дорожки.
— Не за что, конечно, но это не я, — ответил я.
— А кто? — изумилась Дюйка и посмотрела на пол, где Болотов усиленно делал вид, что занимается строевой подготовкой и ничто в этом мире его больше в данный момент не интересует. Дюйка, разумеется, этому актёрскому этюду не поверила, переоделась во вселенское презрение и нарочито громко заговорила:
— Хотя… Всё это, конечно, хлипковато нафигачено. О! О! Сквозняк подул — и меня уже качает, как пьяного боцмана. И этот дендрарий вокруг… Жаль, коровки нет и куриного говна по колена. Для полной пасторальности. Сидела бы щас на крылечке, печенько в чай макала и Горбачёва хаяла. Красота, ёпт.
Закончив источать словесный хлор, Дюйка удалилась, а Болотов изобразил равнодушие. Надо ли снова упоминать об адской муштре?
Прошло еще несколько дней. Болотов продолжал мучиться с боевой подготовкой подразделения, а Дюйка — со свой книгой. Параллельно она пописывала посты, собирая лайки, репосты и комментарии хейтеров. Но на последних она перестала обращать внимание, потому как её было кому защищать. В одно утро, пока она спала, к ней в друзья постучалось сразу 90 новых пользователей, которые скопом накидывались на каждый мерзкий комментарий и морально уничтожали неприятеля. А еще кто-то из них под ником «Гусар ЧестьИмею» закидывал её «личку» длинными стихами. Они не отличались витиеватостью, изобилуя рифмами типа «любовь — кровь» и «багрят — отряд». Одно из них под названием «Когда на сердце фарш…» Дюйка даже запостила и посмеялась вместе с подписчиками. Болотов совершенно не придал этому значения и объявил трёхсотметровый марш с полной выкладкой, после которого половину солдат еле откачали. Но капитан не сдавался.
— Анатоли-и-и-ич… Ты спишь? Анатолич!
Я открыл глаза. Болотов стоял на моём носу с очередным документом в лапах.
— Капитан?
— Прошу разрешения провести военный парад.
Выяснилось, что завтра — большой праздник. Годовщина Битвы При Корке Бородинского Хлеба В 28-й Квартире. Прадед Болотова командовал драгунским полком, стремительная атака которого решила исход Бородинского сражения. И хоть Газовую Плиту пришлось впоследствии оставить, война в итоге была выиграна.
Конечно, я понимал, кому именно хитрый Болотов решил посвятить сие масштабное мероприятие. С другой стороны, почитание былых побед у меня в крови, поэтому запретить капитану парад я тоже был не в силах.
Поэтому в девять утра я уселся на кухонный стул и замер в благоговейном ожидании.