При виде Авдеева рёв восторга потряс воздух. Ему показалось, что. орали и лошади, и конюшни, и люди разом.
Тогда Авдеев набрал полную глотку воздуха и заорал в свою очередь, стараясь быть гневным и неподкупным:
— Что делаете, товарищи, что делаете только? Я из города. Царя там вкрутую сварили, как яйцо, а вы пьёте! Там орлов срывают царских с домов и жгут. Вонь стоит такая, что не продохнуть, а вы тут на снегу расселись… Обезьяны вы после этого, а не люди. Может, царь там наших лупить начнёт…
— Не начнёт, — закричали ему отовсюду, — мы знаем, не начнёт: у него в цейхгаузе пуль нет — все у нас…
— А что вы с Петрушкиным делаете? — закричал не своим голосом Авдеев. — Разве так с человеком делают?
Тут гусары подхватили под руки Авдеева и подвели к самому носу кашевара.
— Судим его, подлеца, чтобы не бегал…
— Судим, оскорбляющие письма эскадрону пишет. Не знаем, какую ему казнь придумать. Говори, Авдеев, чего ему присудить. В одну минуту сделаем…
Тогда Авдеев оттолкнул товарищей, выхватил шашку и перерезал верёвки, связывавшие кашевара.
Потом он взял его за шиворот и, подталкивая тепло ногой под зад, повёл его за конюшню среди грохота и песен.
Отведя его за конюшню, он прислонил его к стенке и спросил:
— Петрушкин? Ты жив или ты умер, Петрушкин?
Кашевар молчал. Тогда Авдеев рассердился. Он взял кашевара за ноги ниже колен, опрокинул в сугроб и мял и катал его в сугробе до тех пор, пока снег не набился кашевару в уши и в карманы. Петрушкин сел, приоткрыл глаза и вдруг пришёл в себя.
— Где Мармор? Где Рожин? Где Корнилов? — спросил Авдеев.
— Там, — сказал кашевар, показывая налево.
Но там, куда он указывал, лежала только дорога…
— Ладно, — неожиданно решил Авдеев, — я тебя пощажу, пешка, спи дальше.
И он пошёл, удручённый, придерживая шашку. За ним шёл Чурило, спотыкаясь и ощупывая землю ногами. Рядом с дорогой лежало кладбище, откуда неслись гулкие, ровные удары, точно каменщики обтёсывали камни.
Авдеев поднялся по тропинке и споткнулся о длинное тело. Перед ним храпел Рожин, лёжа на могильном холме, как на собственной койке, а рядом с ним на мраморной плите стоял Чирий. Чирий падал на передние ноги, подымался, держался твёрдо, снова падал, и подковы его стучали по камню, как молотки. Повод его был закинут на крест.
— Один есть! — сказал Авдеев и быстро сбежал на дорогу.
По дороге двигался Чайничек, боевой, горячий храбрец эскадрона, и на нём ехал наездник из цирка, но никак не Корнилов… Наездник сидел боком, и через каждые три шага он выпускал повод, ноги его сами собой вылетали из стремян и он рушился на снег.
Чайничек немедленно останавливался и ходил задумчиво вокруг хозяина. Он нюхал его с чувством, и трогал воротник шершавым языком, и лизал ему лоб. Корнилов приходил в себя.
— Сестра, — говорил он, обращаясь к Чайничку, — я сейчас приду, сейчас.
Он вставал и вскарабкивался на коня. Через три шага всё представление начиналось снова.
— Очень хорошо, — сказал Авдеев, — вольтижировкой занимаешься, новобранец серый. Второй есть, будем искать дальше.
Но тут он чуть не погиб бесславно в первый и последний раз в своей жизни.
Страшное, ревущее и гремящее чудовище скатилось с холма и завертелось вокруг него. Но это было не чудовище. Это гремела кобыла Облигация, а на ней восседал неприступный и чудной Мармор, махая в воздухе своей знаменитой шашкой. Он наклонялся, заносил руку и снова рубил кусты, росшие на краю дороги, и рычал, как десять турок.
Наехав на Авдеева, он закричал во всю широту пьяного голоса:
— Ты Клеопин? Я тебя сейчас зарублю.
— Засохни, Мармор! — закричал Авдеев почти таким же голосом. — Засохни, или ты убьёшь меня. Я Авдеев, я Авдеев, Мармор…
Тогда шашка опустилась сама собой, и Мармор откачнулся назад, потом вперёд, потом остановил Облигацию и сказал очень просто:
— Хочешь птицу?
И тут увидел Авдеев, что вокруг Мармора, как в курятной лавке, болтались фазаны. Большие жирные царские фазаны висели вниз головой со всех сторон Мармора.
VI
Кашевар Петрушкин, придя в себя, решил спасаться бегством во второй раз. Смятенный и разбитый, шёл он по дороге, как вдруг колени его подогнулись, руки вытянулись сами вперёд, и он стал на четвереньки и замер.