Спирт ещё заполнял его сердце и голову, и ему показалось совершенно ясно, что пришёл конец света.
Навстречу ему шёл высокий, даже громадный человек. Он вёл за повод двух знаменитейших коней эскадрона и красивейшую кобылу Облигацию.
Поперёк Чирья лежал безгласный Рожин, свесив руки и ноги по сторонам, что не мешало ему храпеть; положив ноги на шею Облигации, сидел в седле Мармор, размахивая шашкой; упав головой в гриву Чайничка, спал Корнилов, и голова его тряслась, как груша на ветке, и ему снилось, что мать поит его кофе. Позади всех, то двигаясь сбоку, то снова прячась, шатался Чурило. Все лошади едва держались на ногах, и это было видно любому глазу.
— Авдеев, — стоя на коленях посреди дороги, завопил кашевар, — меня прогнал от себя эскадрон, и мне некому варить теперь больше. Я вроде царя, которому дали по шапке. Защити, Авдеев!
— Иди к котлу, сальная крыса, — сказал Авдеев, замедляя шаг, — иди к котлу и хоть выдумай, да достань обед на завтра. Чтобы эскадрон был сыт! Сними с Мармора фазанов и приготовь под соусом — хоть выдумай, да приготовь!
Кашевар встал с колен, поймал Чурила за повод и повёл его почтительно, как будто это был конь бригадного.
На другой день эскадрон ел кашу с фазанами. Фазаны были налицо ещё с вечера, а откуда достал кашу Петрушкин и как — это навсегда осталось тайной.
БЕТХОВЕН
I
С ближайшей горы городок казался таким маленьким, что его можно было сложить и унести в кармане.
Тут стояла толстая серая городская ратуша, там расположились по холму лавки, в которых продавались только вакса и швабры. Всё съестное истребили те двадцать тысяч солдат, что два дня проходили городком на новые позиции. Между лавками торчала лютеранская кирка, в которую забегали с переулка кошки и куры и залетали воробьи, возле кирки приютился трактир с зелёной низкой крышей. Совсем дальше мельницы махали серыми, обветренными крыльями.
Против трактира над стеклянной старой дверью висела немного боком доска с чёрными буквами: «Фотография». Сверху доски было приписано краской: «Очень прошу заходить».
Плотный, среднего веса гусар в новой шинели, потрясая шпорами, толкнул дверь и вошёл.
Навстречу ему из-за жёлтой конторки встала чистенькая латышская барышня с пушистыми жёлтыми волосами.
— Кто тут снимает? — спросил гусар.
— Я снимаю! — сказала барышня.
Она пошла к аппарату, повертелась около него и повернула аппарат на гусара.
— Подождите, барышня, я оправлюсь, — сказал гусар и стал стаскивать шинель.
Он благополучно стащил шинель, вынул из-за одного обшлага гребёнку, из-за другого — маленькое зеркальце и стал причёсываться. Потом закрутил маленькие усики, потом вынул носовой платок, высморкался, потом обил платком пыль с сапог, потом поправил воротник, сел в кресло и застыл.
Но барышня смотрела выжидательно и не приступала к съёмке.
— Испортилось что-нибудь? — спросил он сочувственно. — Поправляйте, я подожду.
— Вы разве не будете вынимать саблю? — сказала барышня, улыбаясь. — Все так любят сниматься. Или, может быть, вы сядете на деревянную лошадь? У нас и так снимаются.
— Спасибо, — отвечал, покраснев, гусар. — Нет, я не сяду. Сами вы садитесь. Я не пешка и не мальчишка.
— Тогда одну минуту. Смотрите сюда, пожалуйста. Готово!
Закрыв аппарат, барышня стала писать квитанцию.
— Как ваша фамилия? — спросила она.
— Бабка-Малый! — застёгивая шинель, бросил гусар. Перо выпало из рук латышки.
— Зачем вы смеётесь, — такой фамилии на свете нет…
— Вот так орехи! — сказал гусар. — У нас в Сибири Бабка-Большой, Бабка-Средний и Бабка-Ягода — ещё гуляют. Пишите и не сомневайтесь: Бабка-Малый.
Барышня всё ещё не верила, как дверь распахнулась и вошёл второй гусар, сухой и тонкий, как бракованный коновязный кол.
— Бабка-Малый! — вскричал он. — Кого вижу? Как ты здесь? Разве ты не в штабе бригады?
— Ничего подобного, — отвечал Бабка-Малый, — я опять в эскадроне. А ты сниматься, Коршунов?
— Нет, я не сам, я Бетховена привёл снять…
Барышня смотрела, недоумевая. Бабка-Малый подскочил на месте и захохотал:
— Бетховена снимать! Вот так орехи. Ну и чудо. Он же в дверь не войдёт.
— Я затем и пришёл. Послушайте, — обратился он к латышке, — мне нужно, чтобы вы сняли исключительного коня. Такой конь в дивизии один. Умней дивизионного. Он мой друг, и его надо увековечить как-нибудь сбоку. Мы вам поможем вынести аппарат на площадь. Там он дожидается.
— Я никогда, никогда не снимала лошадей, — смутилась барышня, — я не знаю…