— Не опоздает.
— Привезет! — подтвердил, подползая, Семенов.
Опять небольшое молчание, и Семенов сказал изменившимся голосом:
— Жену Вершинина арестовали, Илья Герасимыч.
— Еще один довод за то, чтобы торопиться с восстанием.
— Послать навстречу нарочных? То есть к Вершинину. Поторопить? Про жену говорить или лучше смолчать?
— Все сказать! Он — мужественный.
Били пулеметы, били вагоны пулеметами. Пулеметы были горячие, как кровь…
Видно было, как из кустарника подпрыгивали кверху тяжело раненные партизаны. Они теперь не скрывались и не опасались показать свое лицо врагу.
Но те, кто был не ранен, скрывались по-прежнему.
Неподвижные луга, серо-золотистые кустарники, лужи на дорогах, холмы, леса на холмах. И временами казалось, что стреляет только один бронепоезд.
— Или, быть может, партизаны уже доставили сюда орудия?
— Никак нет, господин полковник, орудий у них еще нет, — отвечал Обаб.
— Значит, среди них нет и Пеклеванова?
— Грязища несусветная, дороги непролазны, тут никакой Пеклеванов не поможет. Да вы ему, господин полковник, цену не набивайте: мы люди здесь свои.
— Свои ли?
Незеласов не мог отличить лиц солдат в поезде. Угасали лампы, и лица казались светлее желтых фитилей.
Тело Незеласова покорно слушалось, звонко, немного резко кричала глотка, и левая рука тискала что-то в воздухе.
Он хотел прокричать солдатам какие-то утешения, но подумал: «Сами знают!»
И опять почувствовал злость на прапорщика Обаба.
«Свои?! Ха-ха! Вот у Вершинина действительно свои, сам-мильен, ха-ха! Кто это сказал? Кажется, мужичонка партизан перед расстрелом. Хиленький такой, слабый, а как увидал дуло с неизбежной смертью, вдруг озлился и крикнул: „Пуль не хватит, ваше благородие! Вершинин — сам-мильен“. Или нет, о мужичонке это Обаб рассказывал?»
— Боже, какая тоска! А у коменданта по вторникам вечеринки. Варя сядет на диван, раскроет книгу… И какую книгу можно читать в эту ночь?!
Да, в эту ночь читать трудно!
Ночью партизаны зажгли костры. Они горели огромным молочно-желтым пламенем, и так как подходить и подбрасывать дрова в костер было опасно, то кидали издали, и костры были широкие, величиной с крестьянские избы.
Так по обеим сторонам дороги горели костры, и не видно было людей, а выстрелы из тайги походили на треск горевших сырых поленьев. Полковнику казалось, что его тело, тяжелое, перетягивает один конец поезда, он бежал на середину.
Полковник, стараясь казаться строгим, говорил:
— Патронов… того… не жалеть!.. — И, утешая самого себя, кричал: —Я говорю… не слышите, вам говорят!.. Не жалеть патронов! — И, отвернувшись, тихо смеялся за дверями и тряс левой рукой: — Главное, стереотипные фразы… «патронов не жалеть».
Незеласов схватил винтовку и попробовал сам стрелять в темноту, но вспомнил, что начальник нужен как распорядитель, а не как боевая единица. Пощупал бритый подбородок и подумал торопливо: «А на что я нужен?» Он побежал на середину поезда.
— Не смей без приказания!
Бронепоезд стоял грудью перед пулями, а за стенками из стали уже перебегали из вагона в вагон солдаты, менялись местами, работая не у своих аппаратов: вытирая потные груди, они говорили:
— Прости ты, господи! Да где же мужики-то? Чего ждут?
Действительно, чего ждут, кого?
Пеклеванова?
А при чем тут Пеклеванов?
— Тогда кто же?
Именно, кто?
— Господин полковник! А если нам атаковать?
— Обаб! Вы — человек трезвый. Какими силами мы атакуем? Да, снаряды у нас есть. А люди? Где наши доблестные белые казаки?
— Разбежались!
— Где союзники? Японцы? Американцы?
— Должно быть, подходят.
— То-то же! «Подходят»!! Откуда? И к кому подходят? Может быть, к своим кораблям, а не к нашему бронепоезду? Мне не с кем переходить в атаку, Обаб!
Незеласову было страшно показаться к машинисту. И, как за стальными стенками, перебегали с места на место мысли, и, когда нужно было говорить что-нибудь нужное, он кричал:
— Сволочи!..
И долго билось нужное слово в ногах, в локтях рук, покрытых гусиной кожей.
Незеласов замахал рукой.
— Говорил… ни снарядов… ни жалости!.. А тут сволочи… сволочи!..
Он потоптался на одном месте, хлопнул ладонью по подушке.
Полковник опять побежал по вагонам.
Солдаты не оглядывались на полковника. Его знакомая широкая, но плоская фигура, бывшая сейчас какой-то прозрачной, как плохая курительная бумага, пробегала с тихим визгом.