«Да, жизнь страшновата. Ну, еще бы! Но ведь сам виноват. Сам? Извините. Меня толкали со всех сторон! Кто тебя толкал, милый? Подумай».
— Фу, черт! Заговариваться начал.
— Как, господин полковник?
— Не тебе! Молчать.
Приказывал молчать, а между тем приятно, что с ним разговаривают. Ах, если б в этот поезд хоть одного веселого, нормального человека… Позвольте, да что я — ненормальный?
— Огонь! Снарядов не жалеть!..
Так же, не утихая, седьмой час подряд били пулеметы в траву, в деревья, в темноту, в отражающие костры камни, и непонятно было, почему партизаны стреляют в стальную броню вагонов, зная, что не пробьет ее пулей.
Незеласов чувствовал усталость, когда дотрагивался до головы. Тесно жали ноги сухие и жесткие, точно из дерева, сапоги.
Крутился потолок, гнулись стены, пахло горелым мясом — откуда, почему? И гудел, не переставая, паровоз:
— А-а-о-е-е-е-и…
— Жду, жду… Страшно поднять веки, голову… Почему? — бормотал осунувшийся Незеласов. — Жить хочется, или боюсь боли, мне еще не известной? Тяжело, тяжело…
Тусклый, почти могильный сумрак. Сверкающий свет орудийного залпа озаряет башню бронепоезда и орудия, возле которых уныло и устало, в полусне стоят артиллеристы. По их движениям видно, что силы их истощились. Возле орудий кучи пустых орудийных патронов.
Незеласов сидел на ящике из-под патронов, серый, как мох. Пытаясь освободиться от давящего мрака ночи, ходит возле орудий прапорщик Обаб, без мундира, в грязной и мокрой рубашке.
— Орудия! Первое, второе — к бою! — бормочет в телефон Незеласов. — Вдоль насыпи! Прицел тридцать пять, трубка тридцать пять. Огонь!
Блеск света. Орудийные выстрелы.
— По кому вы бьете, господин полковник? — спросил Обаб, останавливаясь у смотровой щели. — Там — тьма тьмой.
— Не мешайте! Как дела на паровозе?
Обаб повторил:
— Машинист убит, помощник тяжело ранен.
— Юнкеров!
— Из юнкеров никто не умеет управлять паровозом, господин полковник.
— Чудовищно болит голова. И кажется, не спал целое столетие! А у коменданта крепости сейчас ужинают, затем сядут играть в преферанс. Варя приляжет на диван и будет читать. Ха-ха! Все как всегда.
Положим, не все так, как всегда. Пожалуй, даже далеко не так.
Действительно, гости собираются у домика коменданта Катина, и Сережа-юнкер берется за ручку двери. Но тут все слышат шепот подрядчика Думкова:
— Вершинин согласился выдать Пеклеванова. Верно!
— А сколько заплатили?
— Ведро царских золотых.
— Господа, не унижайте себя мыслями, что вы способны подкупить Вершинина, — слышен голос Вари.
— Позвольте, Варенька, — кричит Думков, — но ведь вы мне сообщили эту новость!
— Глупости! Когда?
— Господа, мы в гостях, сдержите свою нервность, перестаньте ссориться.
Сережа-юнкер раскрывает дверь квартиры полковника Катина и пропускает дам.
Все должно было бы происходить так, как думает, находясь в бронепоезде, Незеласов, — так, да не так.
Прихожая пуста. Надежда Львовна замечает Варе с неудовольствием:
— Мы оказались первыми?
— Вы, Надежда Львовна, вечно торопитесь.
— Ах, оставьте, Варя! Вы вот не забудьте спросить…
— Знаю, знаю.
— Не о Вершинине, голубушка. Вершинин меня совершенно не интересует, а придут ли за нами американские корабли.
Боже мой, как глупа, однако, эта старуха! Беззастенчиво, словно у себя дома, она громко говорит:
— Саша, наверное, накопил у себя в бронепоезде достаточно валюты. Он, может быть, продал пожалованные ему земли. Нам надоела война, мы желаем отдохнуть в Америке!
— Надежда Львовна, тсс…
— А что — «тсс»? Все хотят в Америку — только одни тихо, а другие вслух. Что, думаете, полковник Катин не хочет в Америку? Вы спросите-ка!
Через кабинет из спальни навстречу гостям идет полковник Катин. Расставлены столы с закусками, стоит у дивана стол для преферанса, Варя берет книжку, садится на диван… Все так, да не так.
У коменданта встревоженное и растерянное лицо. Он вдруг поворачивает назад.
Скрипит дверь спальни. Оттуда выходит врач Сотин. На вопросительный взгляд коменданта врач пожимает плечами, кланяется дамам и уходит. Комендант, забыв поздороваться с дамами, догоняет врача. На новый вопросительный взгляд врач отвечает тихо:
— К сожалению, у вашей дочери тиф.
— Верочка-а?!