Хан Ильдаш был не молод, но и не старик. Высокий, сухой, с лицом, будто вырубленным из берёзы. Одет он был богато и торжественно. В облегающий кафтан из плотной ткани, с вышивкой, и тюбетейку, блестящую от золотого шитья.
С ним пришли два сына и три бея.
У входа в шатёр Кучума они остановились. Один из телохранителей Кучума, помедлив, сказал Ильдашу:
— Тебя ждут, — и откинул полог.
Ильдаш ничего не ответил, наклонил голову и шагнул в шатер.
Внутри было тепло. Кучум сидел на ковре, полуобернувшись к огню. Неподалеку от него — два советника, с другой стороны шатра — мулла с Кораном. Хан не поднялся, только чуть приподнял бровь:
— Ты прибыл.
— Да, — ответил Ильдаш. — Я пришел, как и обещал.
Кучум помедлил, глядя на огонь, словно желая показать, что визит хана Ильдаша для него значит не слишком много.
Затем все-таки произнес:
— Присягаешь?
— Присягаю, — глухо проговорил Ильдаш.
Он сделал шаг вперёд, опустился на одно колено и снял плеть с пояса. Протянул её хану:
— Моя воля — твоя воля. Моё войско — твоя сила. Границы твоего улуса — и мои границы. Кто идёт против тебя — идёт против нас.
Кучум молча взял плеть. Это был старый тюркский знак власти. Затем протянул руку, и Ильдаш коснулся её лбом.
Мулла подошёл ближе, раскрыл Коран. Произнес:
— Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного. Поклянись.
— Валлахи, биллахи, таллахи, — твёрдо сказал Ильдаш, глядя на священную книгу. — Обещаю быть верным, участвовать в походе, не укрывать беглых, не нарушать мира.
За ним по очереди поклялись все — сыновья, беи. Мулла кивал, потом закрыл книгу и слегка поклонился Кучуму.
— Так и будет, — подняв подбородок, произнес Кучум. — Пусть твои войска готовятся и ждут.
— Люди мои готовы, — проговорил Ильдаш. — По первому твоему слову они бросятся в бой.
Затем Ильдаш кивнул одному из своих беев, он ненадолго вышел из шатра и вернулся со слугами, внесшими в шатер Кучума три сундука. В них находились подарки.
Сначала на свет появились три соболиные шубы, каждая с воротником из чернобурки, с вышивкой по швам. Мех тщательно вычищен и блестел. Шубы являлись символом северного богатства.
Следом — лук с тетивой из оленьей жилы, с набойкой и набором стрел в кожаном колчане. Это уже был не просто подарок, а знак воинского уважения.
Из следующего сундука вынули посуду с мёдом и головки сыра, мешочки с сушёными ягодами и вяленым мясом — дары гостеприимства, пищи, процветания. Поверх всего — кувшины с кумысом и ароматным маслом.
Последним был особый подарок: тонко вытканный ковёр, узором отсылающий к роду Ильдаша — почти родовой герб, испещренный таинственными символами. Ковёр означал землю. Владение им — власть над землей.
Хан Кучум смотрел на подарки молча, не шевелясь. Затем повернул голову на своего советника и коротко кивнул.
В шатер внесли сундуки теперь уже с его подарками.
Вынули саблю с арабской надписью на клинке, в ножнах из красного сафьяна. Вторым шёл пояс с серебряными бляхами — тяжёлый, сверкающий.
Затем — шёлковый кафтан с золотым кантом. По традиции, этот подарок означал принятие в близкий круг. «Теперь ты свой».
Последним был свиток с печатью Кучума, где признавалось право Ильдаша на его родовые земли, охотничьи угодья и сбор дани — но теперь уже от имени верховного хана.
…Через несколько часов, после совместной трапезы, Ильдаш ехал на лошади, возвращаясь к себе. За ним следовали беи и два десятка телохранителей.
Сыновья Ильдаша ехали позади, в отдалении. Один из них был явно старше второго. Никакой радости на их лицах не было.
— Что все это означает? — спросил младший сын.
Вопрос прозвучал таким голосом, будто ответ на него уже был известен.
Старший ответил не сразу, а потом проворил:
— Только то, что наш род теперь отправят первыми под выстрелы Ермака, и ничего больше.
На рассвете я пришёл в кузню. Воздух ещё был прохладным, но в мастерской царила жара. Горн пылал всю ночь. Без перерыва люди, сменяя друг друга, трудились над подготовкой железных полос для пушек. Их отбивали, выправляли, подгоняли по длине и ширине. Сегодня же настал день сборки — нам предстояло начать собирать составную пушку.
Макар уже находился здесь. Либо не уходил, либо пришел раньше меня. Судя по уставшему лицу, более вероятно то, что не уходил. Спрашивать было неудобно.
— Ну что, начнём, — сказал я, глубоко вздохнув и упрямо наклонив голову.
Основные части у нас уже есть — полосы, обручи, составной деревянный сердечник, вокруг которого будет проводиться сборки, металл для каморы, внутренней втулки и остальное. Осталось всего-то ничего — соединить все это в одно целое. Какая малость!
Шучу, если, что.
Работа ответственнейшая. Пушка из железных полос надежнее деревянной, но только при одном условии — что ее хорошо сделали. Если с деревянным орудием мало что исправишь — коль ствол прочный, то не разорвет, а если слабый — увы, и ничего с этим не поделаешь, то с железной ситуация иная. Все зависит от мастерства и трудолюбия кузнеца.
Так что посерьезней, Максим. Брови нахмуривай, бери инструмент и вперед.
Но не успел я снова стать серьезным, как ко мне в кузню заглянул лично Ермак. Посмотрев на то, как собирается пушка, он отозвал меня в сторону.
— Скоро приедет татарский старейшина Юнус-бий Кармышев, я хочу, чтоб ты послушал. Гонец от него утром уже приходил. О встрече договорено.
— Еще один разведчик? — спроси я, вытирая со лба пот. — Только что приезжал какой-то хан с предложением оставить Сибир, чтоб нас Кучум взял тепленькими в чистом поле. Стоит ли терять на них время и выслушивать заковыристые предложения?
— Нет, тут что-то другое. Это человека мы знаем, он и раньше помогал в переговорах. Не все татары под Кучумом, и не все наши враги. Есть те, кому можно верить, кто если сказал, что не обманет — значит, не обманет. Не все наши такие! Он, конечно, чужой, но славится своей добротой и любовью к справедливости. А еще он умный и готовый идти на компромиссы. Он у татар в каком-то смысле вроде святого, хотя так говорить неправильно.
Старейшина прибыл к полудню. Его сопровождали четверо всадников — двое молчаливых охранников с луками за спиной, молодой татарин, должно быть, писарь или советник, и еще один, совсем мальчишка, гонец.
Сам старик был в тяжёлой суконной чапане, с меховым воротом, на голове высокий тюбетей. Он держался прямо, хотя годы тянули спину вниз. Лицо его было изрезано морщинами, глаза — глубокие, чёрные, как сырая земля.
Мы встретили их у крепостных ворот. Ермак вышел сам, без помпы, только с Мещеряком и мной. Поприветствовали друг друга, и Ермак указал на большую избу, где проводились военные советы. Там уже поставили чай, нарезали хлеб, мясо, сушёные ягоды — всё, как полагается.
Когда вошли в избу, старейшина неторопливо снял чапан и сел на лавку. Его люди встали чуть поодаль, не садясь. Мы заняли свои места — я рядом с Ермаком, чуть в стороне. Молчали с минуту. Только потрескивал огонь.
— Я пришёл говорить, — наконец сказал старик по-русски. Его голос был глухим и уверенным. — Кровь пролилась. Много. С обеих сторон. Мудрость не в том, чтобы лить ещё. Мудрость в том, чтобы знать, когда остановиться.
Ермак молча кивнул. Юнус-бий продолжил:
— Кучум не из здешних. Он пришёл с юга. Он взял силу, но не сердца людей. Ты, Ермак, взял город, и теперь хочешь удержать его. Я стар. Видел и ханов, и царей. И скажу тебе: война не вечно. Слушай, что я принёс.
Он по очереди посмотрел в глаза Ермака, меня и Матвея.
— Есть предложение. Ты остаёшься в Кашлыке, в ставшей твоей крепости. Кучум — уходит на юг, делает свою ставку там. Пусть будет две столицы. Пусть Русь идёт на восток — да. Но с миром. Пусть хан остаётся, но признаёт царя. Платит дань или, если он не хочет этого слова, отправляет дары. За счет торговли он вернет их и получит гораздо больше. Московский царь далеко, и он не будет Кучуму мешать жить так, как ему хочется. В Кашлыке сейчас разные люди, но ты не запрещаешь им молиться своим богам. Никто из твоего отряда не имеет права обижать тех, кто жил здесь издавна.