Через час ударил колокол, затем кто‑то из казаков закричал на весь городок:
– На круг, братцы! Всем на круг!
Казаки бросали работу, выходили из изб, спускались со стен. Шли к площадке у острога. Именно там проводились большие собрания. Там выступал Ермак перед сражениями и после них.
Я пошёл вместе с остальными. Мне деваться некуда – без меня, к сожалению, на этом мероприятии не обойтись. Даша хотела идти со мной, но я ее отговорил.
На площади уже стояло человек триста. Становились широкими кольцами, плечом к плечу. В центре – Ермак, рядом сотники и другие руководители отряда.
Привели Елисея и Степана. Руки связаны за спиной, головы непокрыты – пусть смотрят в глаза тем, кого предали. Поставили в середину круга. Они казались спокойными. Наверное, смирились со своей судьбой.
Ермак вышел вперёд. В руке держал булаву – знак атаманской власти. Голос у него звучал тяжело.
– Братцы! Эти двое, называя себя казаками, хотели побратима продать. Похитить и отдать в руки врагу. Максима собирались увезти на Русь и сбыть какому‑то купцу, как раба, чтобы он ему оружие делал, а тот продавал его и великие деньги зарабатывал. Что скажете? Как будем судить?
По кругу прошёл гул. То, что сказал Ермак, было уже всем известно, но когда об этом объявляют «официально», все равно действует очень сильно.
– Говорить будем по порядку. Сначала – Матвей.
Вперёд вышел Мещеряк. Встал лицом к кругу, коротко кивнул.
– Братья казаки, расскажу, как было. Три дня назад вечером Максим пошел в лес. Там его ждали в засаде шестеро: Елисей Скрыпник и пятеро наёмных душегубов. Схватили, связали, бросили в лодку. Понесли вниз по воде – хотели сбыть купцу.
Он помолчал, провёл взглядом по кругу, дождался тишины.
– А помогал им Степан Кривцов. Наш человек, из разведки Прохора Лиходеева. Следил за Максимом, докладывал Елисею – где ходит, когда один, с кем бывает. Благодаря ему и знали, где брать.
Из толпы гаркнули:
– Позор!
Кто‑то ответил:
– Иуды!
Ещё кто‑то выкрикнул:
– Как же можно было своего продать?
Мещеряк поднял руку.
– Максим смог спастись. Как – сейчас неважно. Вернулся и привёл Елисея связанным. А Степана мы сами взяли, когда он на припрятанной лодчонке шёл к сообщникам. Вот и всё дело. Максим, подтверди.
Головы повернулись ко мне. Я вздохнул и вышел вперед.
– Подтверждаю, – сказал я. – Всё так и было.
Ермак кивнул, перевёл взгляд на обвиняемых.
– Теперь слово им. Елисей, что скажешь в своё оправдание?
Скрыпник выпрямился, посмотрел по людям, будто присматривался к каждому.
– Оправдываться не буду. Да, хотел увезти Максима. Да, договорился с купцом. Считал, что поход обречён. Мы тут всё равно ляжем рано или поздно. Хотел спасти хоть что‑то и кого‑то. И заработать при этом – не скрою. Делайте со мной, что хотите.
– Предатель! – крикнули из задних рядов.
– Пусть так, – пожал плечами Елисей. – Называйте, как хотите. Я для себя все решил.
– Степан! – обратился Ермак к Кривцову. – Твоё слово.
Степан поднял голову. Лицо бледное, голос ровный, без надрыва.
– Братья, простите. Да, я помогал Елисею. Да, следил за Максимом. Но не со зла. Мне страшно. Мы окружены врагами. Все против нас. Пороха нет. Помощи не будет. Русь забыла нас. Я хотел уйти, пока жив. Если можете – простите.
Круг зашумел.
– Врёшь!
– Трус!
– Предателю не жить!
– Смерть изменникам!
О прощении Елисею и Степану не говорил никто.
Ермак поднял булаву. Ропот стих.
– Хватит. Выслушали обвинение, выслушали их слова. Теперь решать. Как поступим? Кто за смерть – поднимите руку.
Руки взметнулись густым лесом. Кажется, все.
– Значит, так тому и быть, – сказал Ермак. – Не место на земле иудам.
Елисей криво усмехнулся и презрительно посмотрел на толпу. Хотел что‑то сказать, но передумал.
Степан опустил голову. Плечи дрогнули.
– Повесить завтра утром, после исповеди.‑ сказал Ермак. – На воротах острога. Чтобы все видели и помнили: так будет с каждым предателем.
Елисея и Степана увели обратно в острог. За ними последовал отец Игнатий Тихомолв.
– Теперь – за работу! – крикнул Ермак. – Только так мы победим врага.
Люди начали потихоньку расходиться. Я тоже ушел. Напряжение спало, я понял, как устал за эти дни. Толком я и не спал. Вернувшись в избу, я упал на лавку и мгновенно уснул.
… На следующее утро двое дюжих казаков взяли Елисея под руки, повели к воротам. Шел сам, гордо выпрямившись. Ещё двое – Степана. Тот шёл, спотыкаясь, ноги подкашивались.
У ворот уже приготовили верёвки: перекинули через верхнюю перекладину, свили петли.
Перед острогом стояла толпа. К ней вышел Ермак, Матвей, другие сотники.
Я, хоть и пришел, отвернулся. Не хотел смотреть. Да, предатели. Да, заслужили. Но всё равно – тяжело видеть, как вешают людей. Смерть в бою все‑таки что‑то другое. На лодке я бы зарезал Елисея не задумываясь. А тут…
– Не поминайте лихом, – крикнул на прощание Елисей. – Я делал то, что считал нужным.
Степан молчал. Губы шевелились беззвучно – молился, наверное.
Накинули петли. Казаки подняли Елисея и Степана, отпустили, и они повисли над землей.
Собравшаяся толпа молчала. Даже те, кто вчера кричал «смерть», притихли. Многие крестились.
Ермак подождал с полминуты и громко произнес:
– Братцы! Пусть это будет уроком. Кто товарища предаст – сам зовёт свою смерть. Мы здесь одни против всех, и выстоим, только держась друг за друга. Запомните: предательство не прощается. Никогда.
– Верно! – откликнулись из толпы.
– Правильно!
– А теперь за работу, – велел Ермак. – Тела снимите и похороните за городом. По христиански. С молитвой.
Люди постепенно стали расходиться. Я тоже ушел. Надо идти в кузню.
….Я соскучился по работе. Не так, как по Даше, но все‑таки. За несколько дней без меня работа не встала, хотя некоторая потерянность ощущалась. Новые печи еще не пришли в рабочее состояние, но людей мы готовили к работе в старых кузнях, превратившихся во что‑то вроде учебных классов.
Народ встретил меня очень радостно. Особенно Лапоть. Двинул меня своей лапищей по плечу, заорал:
– Я знал, что ты вернешься!
Я тоже был очень рад его видеть. Хороший он человек. Веселый и доброжелательный.
Тогда, значит, так.
Линейки я уже сделал. Часть из них уже успели поломать, одну даже спалить о раскаленную заготовку, но другие – работают. Пока меня не было, своими силами люди сделали еще две на основании моего эталона. Я посмотрел – вроде похоже и даже очень. Глазомер у меня, похвалюсь, очень неплохой, но даже если пойдут ошибки, то они будут на всех измерительных инструментах одинаковые, поэтому на стандартизацию это не повлияет. Даже если наш миллиметр окажется в полтора настоящего, это будет означать только то, что сибирский миллиметр – самый большой в мире!
Шутка, конечно, но по сути я прав.
Оружейные мастера на Руси сейчас делают пушки кто во что горазд – со своими диаметрами стволов, из‑за чего ядра к одному орудию не подходят к другому. Мы такой роскоши позволить себе не можем. У нас условия совсем экстремальные.
Что у нас теперь по программе? Надо довести систему измерений до конца. То есть, к метрам‑сантиметрам добавить литры и килограммы.
Это не прихоть. Это очень важно. И к тому же, я люблю доводить работу до конца.
…Для начала, в двух словах о том, что у нас сейчас.
В шестнадцатом веке на Руси существовала собственная система мер объёма, основанная на старых традициях. И для измерения сыпучих продуктов – зерна, муки, соли, а также для жидкостей – мёда, пива, вина и масла.
Для сыпучих тел основной единицей был четверик, равный примерно двадцати шести–двадцати семи литрам. Более крупными мерами считались осьмина, составлявшая восемь четвериков, то есть около двухсот десяти литров, и хлебная четверть, равная двум осьминам, или шестнадцати четверикам, – приблизительно четырёмстам двадцати литрам. В некоторых регионах встречалась мера под названием «кади», объём которой колебался в пределах пятидесяти–шестидесяти литров. Для мелкой торговли применялись коробья и сапетки, обычно равные долям четверика.