— Нет, — честно ответил я.
Он сунул саблю и ножны и сказал:
— Я Никита Грамотей! Мне двадцать один год! Меня так прозвали, потому что я умею читать и писать. Но вообще-то я разведчик у Прохора Лиходеева. Не должен был сейчас с татарами драться, да получилось!
— Максим, — сказал я.
Дальше говорить не стал. Решил послушать, что скажет Никита.
— Знаю! Я слышал о том, что случилось, — усмехнулся тот. — Тебе тут не доверяют… но после того, что ты сейчас сделал, ты должен снова нашим!
Мы дошли до оставленного мной самострела.
— Это что у тебя? Стрела пролетела, как пуля. Я такого ещё не видал! — удивленно спросил Никита.
— Самострел. Сегодня сделал. Другой конструкции, не такой, как в отряде. Более мощный. И бьет дальше.
Через пару минут с северной стороны зашуршали кусты. Из тени вышли двадцать казаков с пищалями и саблями. Впереди — казак со шрамом через всю щеку, с ружьем за спиной. Рядом с ним — человек с прищуренными, будто змеиными глазами. Видно, что они здесь главные.
— Иван Алексеев, «Шрам», сотник, и с ним Прохор Лиходеев, командир разведки, мой начальник, — прошептал Никита.
— Живы? — хрипло спросил Шрам.
— Живы, живы. А кучумовские — нет! — гордо ответил Никита.
— Это ты стрелял из самострела? — поинтересовался Шрам.
Я кивнул и дал ему самострел. Шрам провёл пальцем по дуге, попробовал спуск.
— Не видал такого. Похоже, бьет сильно и далеко. Где ты такое взял?
— Сам сделал.
Казаки окружили меня, разглядывая самострел, как чудо.
— А ну… пальни, — попросил меня Прохор.
Я кивнул, зарядил самострел и поставил в качестве мишени свою доску — ее я забрал с собой, решив использовать для сравнения пробиваемости.
Выстрелил примерно с такого же расстояния, как и на первой пробе. Стрела вошла так же. Возгласы удивленного восхищения начались еще до того, как я принес доску с засевшим в ней болтом. И стали еще громче, когда казаки ее увидели.
— Да уж… — сказал Шрам.
Прохор склонил голову, ухмыльнулся:
— А если таких пара десятков будет?.. Надо Ермаку показать.
— Надо, — ответил Шрам.
— Я так и хотел, — сказал я. — Сделать, попробовать, а потом, если понравятся, еще таких.
— Посмотрим, — коротко сказал Шрам. — А сейчас возвращаемся в город. Тела — забрать и похоронить на мусульманском кладбище. Так велел Ермак. Местным нравится уважительное отношение к мертвым, даже если те были врагами. Ссориться на пустом месте мы с ними не будем.
Несколько казаков пошли поднимать тела. Подождав, пока они уложат их на импровизированные носилки, мы отправились в город.
Весть о столкновении и моем самостреле разнеслась еще до нашего прихода. За воротами меня встречал не кто иной, как Ермак, с ним Матвей Мещеряк и еще несколько человек — как я понял, сотников и других руководителей отряда. Как это случилось, ума не приложу. Наверное, кто-то из пришедшего к нам на поляну отряда вернулся в город до нас и все рассказал.
Уже совсем стемнело.
— Ну-ка, покажи, что ты сделал… — попросил Ермак.
Я протянул ему самострел.
Он подержал его в руках, хмыкнул.
— Сильная штука… хочется посмотреть, как бьет, однако ночь для этого не то время. Утром будем разбираться.
Затем спросил у Никиты:
— Правда, что он тебя спас? Одного убил из самострела, а второго зарезал ножом, не побоялся с ним на саблю идти?
— Чистая правда, Ермак Тимофеевич, — склонив голову, ответил Никита. — Если б не он, я бы сейчас тут не стоял и не разговаривал. Бог мне его послал, не иначе.
Ермак рассмеялся.
— Бог, значит.
Затем насмешливо спросил у Мещеряка:
— А говорили — дьявол…
Мещеряк улыбнулся и развел руками.
— Значит, ошибались…
— Завтра будем решать, что делать дальше. А сейчас всем, у кого нет ночной работы, спать!
Люди разошлись. Я собрался тоже идти к себе, но меня остановил Никита.
— Приходи к костру у восточной стены. Я тебе расскажу, что тут и как. А то ж ты, наверное, все позабыл! Половину людей вспомнить не сможешь!
— Больше, чем половину, — согласился я. — Если расскажешь — буду очень благодарен!
— Я твой должник, сказал Никита. — Я теперь всегда тебе помогу.
… Ночь выдалась тихая, почти безветренная. Мы с Никитой сели у костра, недалеко от моей избы. Ветки потрескивали, огонь плясал на щеках, отбрасывая красноватые отблески на землю. Самострел лежал рядом. Я его захватил с собой. Первое оружие — это как первая любовь. Расставаться не хочется.
Никита сидел, скрестив ноги, с кружкой отвара в руках. Я впервые обратил внимание, насколько он молод. Двадцать один год, говорил он мне. А глаза выглядят куда старше. Многое они повидали.