Очевидно, кучумовцы решили, что смогут добиться успеха здесь. На лодках было несколько человек с пищалями, и они выстрелили по стругам-броненосцам. Не знаю, пробили ли пули их броню, но ответ был сокрушающим.
Татары не догадывались, что на стругах установлены пушки.
А теперь бойницы открылись.
Струги открыли огонь, и каждый пушечный выстрел выбивал людей в какой-то лодке, а в паузах между перезарядками били пищали. Огонь велся бегло, артиллеристы сидели в стругах опытные.
Осознав, что атак самоубийственна, оставшиеся лодки спешно повернули назад.
Но со стороны поля ялангучи, потеряв половину своих, все-таки прорвали строй рогатин. Сначала в одном месте, потом в другом, третьем, и вот они уже начали забрасывать ров вязанками хвороста и досками. Полностью сделать это не получилось, но страшного в этом кучумовцы не нашли ничего — ров только задерживал атакующих, делал их продвижение медленным.
Оставшиеся в живых ялангучи бросились в ближний лагерь за лестницами и были готовы вернуться обратно. Теперь с ними пойдет пехота — как легкая, две трети которой оставили обстрел города из луков, так и тяжелая, до сих пор не принимавшая участия в бою.
Сейчас будет так — несколько человек прислоняют к стене лестницу и держат ее, чтоб ту не оттолкнули, а остальные лезут наверх. Другие вообще обойдутся без лестниц, забросят крюки и полезут по веревкам. Перерезать их просто только с виду.
У нас осталось последнее средство. Огнеметы. Зажигательной смеси не много, но такого еще татары не видели.
Я подошел к Ермаку. Он сражался наравне со всеми — так же стрелял из пищали, затем перезаряжал ее. Одна из стрел на моих глазах скользнула по его кольчуге.
— Сейчас надо будет начинать! — сказал я.
Ермак понял, о чем я. Устало оглянулся и кивнул
— Да.
Со всех сторон разом показались длинные железные трубы, наклонённые вниз. Огнеметы готовы. У нас их восемнадцать.
Таинственные железяки, торчащие над стенами, могли бы насторожить татар, но безумие схватки достигло уже такой степени, что на подобные вещи внимания не было никакого. Мы не боимся ни пуль, ни картечи, а тут какие обмотанные веревками трубы. Просто смешно!
Завыли рожки, толпа закричала и через проделанные проходы ринулась к стенам города. Вот они миновали остатки рогатин, пробежали по вязанкам хвороста и доскам, подставили лестницы, бросили крюки, даже не удивляясь, что с нашей стороны за это время не прозвучало ни одного выстрела, и…
И тут из нелепых железок полилось пламя. Самое настоящее, какое бывает в костре или при пожаре. Струя огня на десяток метров сначала влево, затем вправо. Так, чтобы всем внизу досталось. Никого не обделяя своим вниманием.
Те крики, которые раздавались над полем боя раньше, оказались тишиной по сравнению с тем, что я услышал сейчас. Не знаю, чего в них было больше — боли или ужаса.
Татары стояли внизу очень плотно. Они специально рассчитали так, чтобы оказаться под стенами одновременно, и поплатились за это.
Около города заполыхал огненный ад.
Под пламя попало несколько сот человек.
Горящая смесь прилипала к коже и одежде, сбить его не удавалось. Даже упасть на землю не у всех вышло — настолько велика была толпа.
Татары ринулись обратно, но ров был наполнен ветками, досками и прочим, что они принесли с собой, чтобы быстрей преодолевать его. И теперь все это заполыхало гигантским костром.
Некоторые кучумовцы успели убраться с огненного пространства, но далеко не все.
Я оглянулся на казаков.
В своей жизни они чего только не перевидали, но такое предстало их глазам впервые. Такого потрясения на лицах здесь я еще не видел. Большинство крестилось, остальные просто стояли. Видеть смерть от стрелы, сабли, пули для них было чем-то привычным, но такое…
Что теперь?
Сквозь дым мы видели лагерь татар. Те смотрели на бушующее пламя. Раздавались редкие затихающие крики тех, кто еще не успел умереть.
Через час огонь и под стенами, и во рву погас, но татары не нападали. Никаких сигналов слышно не было. Татары сидели на земле или ходили из стороны в стороны, не показывая привычной бравады или презрения к врагу.
— Неужели что-то случилось? — мрачно пробормотал я так, чтобы меня никто не услышал.
Какой тонкий у меня сегодня юмор.