Ермак, встретив нас как-то утром вместе, усмехнулся в бороду и сказал:
— Хорошее дело. Крепче будешь за городом стоять, когда есть за кого.
Вот и вся реакция. Будто так и должно было случиться.
…Как же хорошо, когда тебя кто-то встречает. Прихожу с работы — а в избе тепло, печь затоплена, на столе миска с кашей или щами. Даша готовила просто, но вкусно. После общей столовой, где вечно толкотня и шум, домашняя еда казалась царским пиром.
— Ешь, — говорила она, ставя передо мной деревянную миску. — Остынет же.
Я ел и смотрел, как она хлопочет по избе. Подметает пол берёзовым веником, поправляет лавки, раскладывает травы для сушек. В её движениях была какая-то особая плавность, будто она не ходила, а плыла. И эта картина — женщина в моём доме, тёплый свет лучины, запах хлеба — была так непривычна после месяцев одиночества.
Вечерами мы сидели у печи. Я рассказывал ей, как прошёл день, что удалось сделать в кузнице, какие новые самострелы получились. Она слушала внимательно, иногда задавала вопросы.
— А зачем болту такое оперение? — спросила она однажды, разглядывая стрелу.
— Чтобы летел ровно, не кувыркался в воздух.
Она провела пальцем по берёзовому древку.
— Красиво сделано. Даже жаль, что это для убийства. Столько раз приходилось вытаскивать стрелы из ран.
— Для защиты, — поправил я. — Чтобы нас не убили.
Она помолчала, потом тихо сказала:
— Знаю. Просто иногда думаю — неужели люди не могут жить без войны?
На это мне нечего было ответить. В моё время война тоже шла, только оружие было другим.
Засыпать вдвоём оказалось непривычно. После стольких лет одиночества — и в прошлой жизни, и здесь — странно было чувствовать рядом чужое тепло, чужое дыхание. Но странность эта была приятной. Даша спала тихо, почти неслышно, свернувшись под шкурами. Иногда во сне придвигалась ближе, и я обнимал её, чувствуя, как уходит напряжение дня.
Утром она вставала раньше. Я просыпался от звука, когда она раздувает угли в печи, подкладывая дрова. Потом грела воду, и мы умывались из одного таза. Простые вещи, но после месяцев казарменного быта они казались чудом.
— Рубаху чистую надень, — говорила она, протягивая мне выстиранную и высушенную. — Это я заберу, постираю.
Простая человеческая забота — то, чего мне так не хватало.
Однажды вечером пришёл Никита Грамотей. Сел на лавку, стал рассказывать новости. Даша налила ему травяного отвара, поставила хлеб. Он поблагодарил, смущённо улыбнувшись:
— Хорошо у вас. Как дома.
— Так и есть дом, — ответила Даша.
И правда — дом. Впервые за долгое время у меня появился настоящий дом. Не временное пристанище, не казарма, не угол в чужой избе. Дом, где меня ждут, где есть тепло не только от печи.
Даша научила меня заваривать травы. Показала, какие от усталости, какие от головной боли, какие просто для вкуса.
— Это иван-чай, — объяснила она, перебирая сушёные листья. — А это мята, душица. Смешаешь — получится вкусно и полезно.
Я пробовал заваривать сам, но у неё всегда получалось лучше. Может, дело в пропорциях, а может, в том, что она делала это с душой.
Вечером, когда солнце уже клонилось к закату и длинные тени степных шатров легли на землю, невдалеке от лагере Кучума поднялась суета. Мурза Карачи руководил странным процессом — установкой в землю толстых бревен. Строй заостренных рогатин уже был готов и торчал неподалеку.
Хан Кучум расположился метрах в ста на ковре и наблюдал за происходящим с непроницаемым выражением лица.
— Сейчас посмотрим, что получится, — сказал Карачи, разглядывая будущую «стену». — Ермак держит город, и у нас не только сабли да стрелы должны быть. Подожжём его стены, как в старые времена палили остроги русских.
Бревна вбили в землю на глубину почти в метр, поставив их вплотную, как венцы настоящей крепостной стены, и промазали глиной. Глину привезли из ближайшей ямы — серую, вязкую, и она быстро подсохла на вечернем ветру. Получилась грубая, но правдоподобная имитация участка Искера — около десяти метров в длину и три человеческих роста в высоту.
— Вот и город, — ухмыльнулся он и скомандовал воинам:
— Смотрите, не загоритесь сами!
Затем махнул рукой и пришел к Кучуму.
Подошли двое, неся багры с загнутыми крюками, и под прикрики старшего начали соскребать глину с нижней части «стены». Глина держалась крепко, и воинам приходилось лупить багром, чтобы отбить куски. Сухие хлопья падали на землю, обнажая тёмное дерево.
— Вот так и под Ермаком делать будем, — пояснил Карачи хану, наблюдая, как образуется тёмная полоса высотой в полметра вдоль всей линии. — Без этого глиняная кожа не даст пламени взяться.