Предание мало что сохранило о ратных подвигах и гибели воеводы Бориса Шеина. Лишь дьяки Разрядного приказа помнили о его стоянии в крепости Сокол. Они-то и донесли до сына воеводы Михаила Шеина эти сведения, когда пятнадцатилетний боярский сын был взят на царскую службу. Тогда юный Шеин и дал себе слово посвятить свою жизнь, как отец, ратному делу.
А чуть позже Михаил узнал, что кому-то было нужно умалить заслуги отца перед отечеством. Он ушёл под Полоцк не только воеводой при наряде пушек, но и главным воеводой над ратниками и казаками. Был Шеин в ту пору в чине сокольничего[1], и когда Стефан Баторий осадил крепость Сокол, а донские казаки — не одна тысяча — предали русских ратников, то воевода оборонял крепость до последнего дыхания. «Да не падёт на нас срам, и, пока держим в руках оружие, не сдадимся врагу», — обходя по крепостной стене немногочисленных защитников, говорил им воевода Борис Шеин. Защитники крепости отразили не один, а множество приступов, и под стенами крепости лежали сотни вражеских трупов. Но россияне были сломлены превосходящей силой, и крепость Сокол была взята.
В стольном граде воеводу Бориса Шеина чтили многие. Даже сам патриарх Иов, благословляя на амвоне Успенского собора Михаила на служение в Кремле, сказал:
— Сын мой, вступая в государев дворец на службу, береги честь своего родителя радением своим за русскую землю. Он заслужил вечную память россиян.
— Спасибо, святейший, я буду помнить твой наказ, — ответил Михаил Шеин и, опустившись на одно колено, поцеловал край ризы патриарха.
Иов осенил Михаила крестом и велел подняться. А когда тот встал, патриарх осмотрел его со всех сторон, словно приценялся, и произнёс напутствие:
— Помни, сын мой, одно: при твоей крепкой стати и при твоём иконописном лике легко стать соблазнителем дворцовых девиц и молодых жён. Не преступи же Божью заповедь, не прелюбодействуй.
— Не преступлю. На том целую крест.
И Михаил поцеловал большой золотой крест на груди патриарха. Ему пришлось склониться к Иову, перегнувшись в поясе.
«Как человек родословный, Михаил Борисыч Шеин был рано записан в дворцовую службу», — отмечено в хрониках. И служение ему досталось лёгкое, к тому же соблазнительное. Его поставили помощником главного виночерпия, или чашника, дьяка Ивана Костюрина. Сам виночерпий, ещё молодой — и тридцати лет не было, страдал от винолюбия, обожал хмельное, но умело скрывал это, пил только на ночь. Своему помощнику он сказал:
— Зреть не смей зелье бесово и в рот капельки не бери.
Жизнь, однако, заставила молодца иной раз прикладываться к хмельному, но дьяку Шеин твёрдо ответил:
— Постараюсь, батюшка-дьяк, не дружить с бесами. Слышал я, что хмельное немочь приносит.
Вскоре нагрянула беда. Безмятежная, привольная служба Михаила, как и вся жизнь в царском дворце, в Москве и по всей державе, всколыхнулась, завихрилась, привела в великое беспокойство. То, что произошло майским днём 1591 года в малом уездном городке Угличе на Волге, суровым эхом будет отзываться в русской жизни не одно десятилетие.
Было семнадцатое мая, уже смеркалось, когда в Кремль впустили утомлённого всадника на коне, готовом вот-вот упасть. Гонец проехал к царским палатам, рынды[2] отвели его во дворец, и он оказался перед лицом правителя — боярина Бориса Годунова.
— Из Углича я. Там великая беда, — устало сказал гонец.
— Грамота есть? — спросил Годунов.
— При мне. — Гонец достал из-под кафтана с груди свиток. — В ней весть о гибели царевича Димитрия.
Борис Годунов побледнел, отвёл руку от грамоты, повернулся к своему дяде, который служил во дворце дворецким, и велел ему: — Григорий, отнеси святейшему.
Григорий Годунов, благородный боярин, с кротким лицом, взял грамоту, но уходить медлил.
— Ну что стоишь?! Господи… — повысил голос Борис.
— Славный племянник, я лучше позову патриарха Иова, и вы вместе пойдёте к царю. Там должно прочитать грамоту.
— Делай как хочешь, — безвольно согласился Борис Годунов.
Дворецкий Григорий покинул покои с племянниками. В Брусяной зале он увидел среди служилых, что обычно собирались к вечерней трапезе, Михаила Шеина и позвал его:
— Миша, ты мне нужен, идём со мной.
— Что случилось, батюшка Григорий? На тебе лица нет.
— Сам толком не ведаю. Поспешим к патриарху.
Из царского дворца в палаты патриарха можно было пройти крытыми сенями, и Годунов с Шеиным уже через минуту-другую стояли перед дверями палат патриарха. Но впервые, может быть, за всю службу дворецкий Григорий дрогнул перед тем как открыть дверь. Михаил понял состояние старого боярина и взялся за ручку двери.
1
2