— Ну же, придурки, ну же, придурки! — вопил он.
Они стреляли в него — вы могли бы увидеть фонтанчики от пуль на земле возле его ног. Он не обращал на них внимания.
Хосс и я орали на него:
— Убирайся с улицы, мудила!
— Ложись, придурок!
Он смеялся. Этот сумасшедший ублюдок действительно смеялся. Затем — это было невероятно, миг тишины посреди всего этого шума и суматохи.
Я знал, что произойдет. Я завопил Ришеру:
— Не-е-е-е-т…
Было уже слишком поздно. Я все слышал. Один выстрел. Один снайперский выстрел.
Пуля попала ему прямо в лоб.
Он выронил «Стонер» и осел на землю. Я был достаточно быстр, чтобы подхватить его. Хосс выпустил ракету в том направлении, откуда раздался выстрел. Я не знаю, попал ли он во что-нибудь. Я был занят другим.
Я потащил Ришера с улицы. Моя рука, которая поддерживала его затылок, была влажной. Пуля прошла навылет. Его мозги вываливались мне на ладонь. Я попытался затолкать их обратно в череп, но это было невозможно. Я накачал его обезболивающим, но он все равно ничего не почувствовал. Хосс вызвал медэвак. Мы связались по рации с Дрю, Доком Никсоном и Гарри, которые под обстрелом подъехали на джипе, чтобы забрать нас и отвезти на вертолетную площадку Уэсти, которая находилась примерно в шести кварталах отсюда.
Они прибыли через несколько минут. Дрю был за рулем. Гарри выскочил и подхватил Ришера за ноги. Док взял его под плечами. Я держал голову.
— Дерьмо.
Гарри положил тело парнишки на заднее сиденье джипа. Он держал одну из рук Ришера, его лицо было мрачным. Док Никсон держал другую руку.
— Ты тупой ублюдок — сказал Гарри Ришеру.
— У Уэсти есть пара ящиков холодного пива. По крайней мере, ты мог бы подождать…
Док накрыл Ришера одеялом. Каким-то образом мы все забрались в джип и Дрю поехал.
Он уходил. Я сразу ввел ему морфий, и он не испытывал никакой боли. Но он уходил. Это было видно по его глазам. Его глаза были уже мертвы. Он тоже это знал. Он посмотрел на меня, словно провинившийся щенок.
Я злился на этого сукиного сына. Он сам на это напросился.
— Ты тупой членодышащий застойномудный придурок — повторял я, держа его голову в своих руках и пытаясь большим пальцем затолкать его чертовы мозги обратно в разбитый череп.
Моя черная пижама промокла насквозь от его крови. Мои руки были липкими. Я чувствовал осколки черепа на кончиках пальцев.
— Ты тупой, безмозглый ублюдок — это все что я мог сказать, когда он умирал у меня на коленях.
В тот момент во мне бушевала невероятная ярость. Часть ее была адресована Ришеру. Если бы он не умирал, я бы вероятно пришиб его сам. Он умирал, потому что был глуп: он шел посреди улицы. Вы не делаете такого, и он знал это и все равно сделал это, и поэтому был тупым спермодышащим мудаком, и он заслужил то, что получил.
Но он этого не заслужил, и пока он лежал, положив голову мне на колени и с мозгами в моей руке, я знал, что он этого совсем не заслужил.
В тот момент я ощущал невероятную ярость, потому что я чувствовал, в первую очередь, что Ришер не должен был быть там. Мы были SEAL. Мы были воинами джунглей, а не тупыми городскими полицейскими. Чертов полковник и спецназ должны были быть на улицах, а не сидеть за шестью рядами колючей проволоки и десятифутовыми бетонными стенами, в своем аккуратном, как гребаный Вест-Пойнт-парк, комплексе.
В тот момент во мне бушевала невероятная ярость, потому что мой человек был убит каким-то чертовым, вонючим, весящим семьдесят фунтов в намокшем состоянии, из числа застойномудных вьетконговских мистеров Чарли снайпером. В тот момент я ненавидел всех вьетнамцев, бесполезный класс недочеловеков, которым были необходимы две палки, чтобы поднять зернышко риса, но только одна, чтобы утащить два ведра дерьма.
И в тот момент во мне бушевала невероятная ярость, потому что когда Ришера застрелили, мое собственное бессмертие тоже было украдено. В первую же ночь во Вьетнаме пуля АК пролетела через реку и попала парню рядом со мной между глаз. Почему он, а не я? Однажды я бежал босиком по тропинке на острове Дунг и человек позади меня наступил прямо на мой след — и бам — взорвалась маленькая мина. Взрыв сорвал ботинок с его ноги. Почему он, а не я? Парни по обе стороны от меня были ранены. Почему они, а не я?
Почему? Потому что я был чертовым бессмертным, вот почему.
Именно это я чувствовал. Вот почему я пошел бы куда угодно — несмотря ни на что — и сказал бы своим людям, что они всегда будут в порядке. Звон в ушах, да. Царапины — да, даже случайная легкая контузия время от времени. Но никто не умирает вместе с Марсинко.