Хватают птицы крошки и куски,
От жадности дерутся что есть силы…
И вдруг взлетают разом — высоки,
И — легкокрылы.
«Будь я кровью чуть-чуть пожиже…»
Будь я кровью чуть-чуть пожиже
Да слегка погибче спиной,
Я, конечно, могла бы выжить,
Даже если — любой ценой.
Я, конечно, могла бы тоже,
Я могла бы — да не смогла
Пережить, потом подытожить
Миллиграммы добра и зла.
Я могла бы и то, и это,
Я вписалась бы в круговерть.
Я могла бы не быть поэтом
И не знать, что такое — смерть.
И не спрашивала б гадалка,
Не глядела бы долго вслед:
— Страшно, милая? Или — жалко?
— Нет, не жалко. Не страшно. Нет.
«Жизнь и впрямь — без ума, оттого-то с упорством маньяка…»
Это жизнь. Просто жизнь. И она от тебя без ума.
Жизнь и впрямь — без ума, оттого-то с упорством маньяка
И хватает за горло… Но только и я — не проста:
И, как зверь, притворяясь подранком, уводит собаку,
Я её увожу в снежно-белое поле листа.
Ну а там всё — моё, там я с каждою строчкой сильнее,
Там я снова в седле, и уже не боюсь ничего.
В чистом поле листа мы ещё повстречаемся с нею,
И почти что на равных посмотрим ещё, кто кого.
Но когда мы сойдёмся, и хрустнут упрямые кости,
И застынет слеза на морозном и хлёстком ветру,
Я шепну ей: «Послушай, мы обе — случайные гости
Во вселенной чужой, на чужом бесконечном пиру.
Громоздятся и рушатся строчек неровные кручи,
И бумажного поля остры ледяные края…
Только мы — горячи. Без ума, говоришь? Так-то лучше.
Так-то лучше, сестрица… родная… голубка моя!»
«Мимо бабок сегодняшних, тёток вчерашних…»
Мимо бабок сегодняшних, тёток вчерашних,
Мимо громких скандалов и тихих обид
Самолётик на тоненьких крыльях бумажных
Прямо над головами прохожих летит.
Он всё выше летит над земными трудами,
Над бескрайней бедой, над безмерной виной,
Над антеннами, крышами и проводами,
Над земной суетой и печалью земной.
Без руля, без мотора, без должной сноровки
В неизвестность запущенный детской рукой,
Он летит — ненадёжный и странно-неловкий,
Обретая в полёте высокий покой.
«Что остаётся, если отплыл перрон…»
Что остаётся, если отплыл перрон,
Сдан билет заспанной проводнице?
Что остаётся? — Казённых стаканов звон,
Шелест газет, случайных соседей лица.
Что остаётся? — дорожный скупой уют,
Смутный пейзаж, мелькающий в чёткой раме.
Если за перегородкой поют и пьют,
Пьют и поют, закусывая словами.
Что остаётся, если шумит вода
В старом титане, бездонном и необъятном,
Если ты едешь, и важно не то — куда,
Важно то, что отсюда, и — безвозвратно?
Что остаётся? — Видимо, жить вообще
В меру сил и отпущенного таланта,
Глядя на мир бывших своих вещей
С робостью, с растерянностью эмигранта.
Что остаётся? — встречные поезда,
Дым, силуэты, выхваченные из тени.
Кажется — всё. Нет, что-то ещё… Ах, да! —
Вечность, схожая с мокрым кустом сирени.
