Словно угадав его желание, она выбрала путь через рощицу осокорей, к сараям, вдоль каменного забора и сразу в сени дома; усадила на стул возле деревянного топчана, служившего ему жесткой, но надежной кроватью, сказала:
— Вот и хорошо. Давай помогу раздеться.
Авенир не мог отказаться. Маруся стояла разгоряченная, с капельками пота на лбу, верхней губе, в нежной ложбинке на груди, и то плечо, за которое он держался, было темным от пота; кончики тугих косиц расплелись, ленты запылились; глаза ее, широко распахнутые, тоже казались разгоряченными, в них горело упрямое желание чем-нибудь услужить ему.
Она накрыла его прохладным и чистым байковым одеялом, ушла, снова явилась, поставила рядом кувшин с квасом, стакан.
— А ногу твою Верунья полечит.
Сидела, чуть улыбалась ему, промокала его лоб платком, пахнущим сухой мятой и полынью, отчего мутилось сознание, клонило ко сну; и он, наверное, уснул, ибо не помнил о Марусе, обо всем, что случилось; но уснул, как показалось ему, всего на мгновение: забылся — и вроде бы сразу услышал голос Лени-пастуха:
— Вскакивай, дружок, ужинать будем!
Ели тушеную утку с молодым картофелем, зеленый лук, редиску. Авенир молчал, одолевая разморенность, разбитость, Леня говорил. Леня говорил негромко и неспешно, просто выражал вслух обдуманное и потому не нуждался в поддакиваниях или возражениях. Вот что услышал Авенир:
— Понимаю, нехорошо получилось, Авен. Они ушли, ты остался. И эта борьба… Слишком задержались. Степь задурила вас, стала впитываться в вашу кровь, а вы перед нею дети малые. Ходок погиб. Прошел леса и горы, подружился с дельфинами, а здесь погиб. Степь, пустыня, я думаю, самая древняя природа. Все меняется, океан нефтью заливают — степь такая же, да еще ширится. Я прямо чувствую, как она в полон берет людей, животных. Вывези отсюда овцу, корову — подохнут в других местах. С нею так надо: глянул — и уходи. Или оставайся… Давай-ка утку обгложем, ешь в запас, холодильника нету, да и какая польза кушать после холодильника!.. А это… сильно он тебе в челюсть. Кость-то не сломал? Дай потрогаю… Нет вроде. Заживет. От слабости он, маленькие — злые. Понятно: места на земле не бог раздает. Там у вас драки не получилось бы, мяли бы друг друга интеллектуально, с помощью друзей, коллектива. Культурно. Кто бы одолел? Думаю, он. Так? Значит, не горюй, Авен. Природа дика, но не дура. Просто решает, без нежностей.
Леня налил в стаканы молока, задумался, опершись локтями о колени, сухой выгоревший чуб упал ему на лоб. Ссутулившиеся плечи, напряженная спина, остро согнутые ноги — и хрупко все, и наработанно, жилисто. Хрупкость, большой волей обращенная в силу. Авенир с доброй завистью оглядел его: ни самбо, ни дзюдо, ни злое каратэ — жизнь сделала Леню таким. Попробовал бы нервный Гелий ударить по Лениной челюсти — раздробил бы свой кулачок, забыв любимое словечко «иппион!»[3]
— Теперь послушай о Марусе. Помнишь, Матвей Илларионович сказал: мы тут все больные, лечимся? Возможно. Но диагноз поставил каждый сам себе. И лечимся добровольно. Обо мне ты знаешь, о наших стариках слышал. А похожа ли на больную Маруся? То-то. И все же она больная — от обиды, если, конечно, такую обиду можно считать болезнью. Она родилась здесь, в Гурте, потом, когда поселок начал пустеть, отец ее завербовался куда-то и пропал навсегда. Мать с двумя ребятишками пождала, побилась и перебралась к родичам в Кокчетав, там вышла замуж, уехала на Север зарабатывать длинные рубли, сынишку взяла с собой, Марусю устроила в интернат. Так и жила Маруся: летом у тетки, зимой в интернате. Пять лет. Мать только деньги присылала. Потом и деньги перестали приходить, тетка давай разыскивать через милицию свою запропавшую сестрицу, а тут, все к одному, пристал к Марусе дебил-переросток. Знаешь, есть такие: его бы женить да в работу мужицкую втянуть, а ласковые родители все грамоте учат. Ну и, сам понимаешь, выследил, прижал, скрутил, припугнул: молчи, всем расскажу, сама напросилась… Это было в седьмом, а восьмой Маруся едва дотянула. Дебил подкарауливал, требовал сожительства. Вообрази губастого, толстого, наглого типа. Маруся взяла у двоюродного брата самопал, зарядила порохом и выпалила ему в рожу. Напугался дебил, обожженную рожу залечил, не жалуясь, и отстал вроде. Но Маруся собралась и ушла в Седьмой Гурт. Говорит: так захотелось убить, что сама стала выслеживать его, как помешанная, только здесь вылечилась… Понимаешь, Авен, мы не пленники — добровольцы тут, мы любим свой оазис в пустыне, не хотим, чтобы он заглох в песках, мы работаем, кормим себя, помогаем людям. Ты это знаешь. И вот пришли вы… Нет, не так. Грубо получится. Сейчас подумаю… Давай так. Когда-то я прочитал стихи, поэта не помню, а смысл остался: двое сходятся потому, что третьему хочется родиться. Он, третий, влюбляет их: появлюсь и буду жить у любящих друг дружку родителей… Поэзия всегда хоть немного выдумка. Но это умная, для души выдумка. Так вот, наш третий, мой и Марусин, притих, задумался: стоит ли ему от нас появляться, если свел, а не влюбил? Понял, Авен? Вижу, нет. Скажу прямо: ты пришел — и Маруся перестала видеть меня. Нет, нет! Не вскакивай, не горячись. Я не обвиняю, драться не буду. Я обдумываю.