А вот сейчас он был до противной тошноты немощен и бессилен, хотя дело шло о жизни одного из самых дорогих ему людей.
Отблески пламени от топившейся печки, отражаясь на белом потолке, на кафеле, будто рассеивали в сумраке комнаты красноватую пыль, и эта печальная мгла рождала ощущение еще большей безнадежности.
„Как это дико, что ему понадобилось смертельно заболеть, чтобы я бросил все дела и приехал сюда! — думал Пробатов, чувствуя, что веки его теплеют. — Собрания, совещания, активы, нужные и ненужные, захлестывающие нас речи, иногда совершенно бессодержательные, пожирающие наше время, и дела, дела… И мы так крутимся в этом водовороте, что забываем выбрать час, чтобы навестить близкого человека. Неужели нас подхватывает и гонит так стремительный бег нашей эпохи — беспокойной, нетерпеливой, на долю которой выпало сделать как можно больше, пусть не до конца хорошо, но скорее, иначе мы что-то упустим и потомки по простят нам этого промедления…“
— Ты не верь, что мне все равно, я это так… просто взвыл от одиночества! — Бахолдин передохнул, словно собираясь с силами, в голосе его прорвалась взволнованная, надсадная хрипотца. — Я ужасно хочу жить, работать именно теперь, когда наступили такие перемены во всем, когда, кажется, я только начал понимать, что делал хорошо и что плохо, и все открылось мне…
— Если бы каждый сумел сделать в жизни то, что Ты!.. — Пробатов отпустил руку товарища и порывистю встал, как бы освобождаясь наконец от того мрачного, что все время тяготило его.
— А иногда меня мучает другое. — Алексей Макарович дышал тяжело, с присвистом. — Может быть, я жил не так, как надо было… Нет, ты послушай, — замотал он головой, видя, что Пробатов выражает крайнее нетерпение. — Ты Поставь себя на мое место — я ведь тут работал почти всю жизнь… А сколько в нашем районе еще слабых колхозов, как еще трудно живут некоторые люди… Разве нет моей вины в том? Не пойми меня так— вот, мол, старина расклеился и стал каяться в своих грехах, заботиться о спасении души… Нет, я всегда считал себя солдатом партии, и даже в то минуты, когда я начинал думать, что в сельском хозяйстве творится что-то неладное, я верил, застав-лил себя наконец верить, что, очевидно, такое положение диктуется какими-то более высокими причинами, О которых мне неизвестно… А теперь я вижу, что напрасно молчал!.. Нельзя жить бездумным исполнителем, если хочешь быть настоящим коммунистом…
— Да, это тяжелый и горький упрек. — Пробатов сделал несколько шагов по комнате, но сразу наткнулся на какой-то острый угол и остановился. — Я тебя хороню понимаю…. Вот сегодня утром я встретил одного знакомого мужика, ты его, наверное, знаешь, Корнея Яранцева…
— Ну как же! Я даже помню, как он уехал отсюда… Я замотался с разными делами и как-то не уследил за ним, хотя мне рассказывали, что он приходил ко мне в райисполком… А потом слышу — исчез! Я тогда как больной ходил, честное слово! И дело не только в нем, ведь и кроме него бежали люди из деревни… По о таких, как Яран-п, еп, Я думал всегда как о своей опоре..
Теперь это все в прошлом, — не выдержав, снова прервал его Пробатов. — А нам нужно думать о настоящем! И главное — все делать для того, чтобы такие, как Корней, вернулись обратно. Сколько у нас в деревнях еще заколоченных изб!
— Вот это-то не дает мне покоя… Лежишь иной раз тут один, темень, собаки где-то лают, и сосет тебя, сосет одна мысль за другой… Если, мол, ты не сумел создать людям хорошую жизнь — а они ведь доверяли тебе, ждали, что сможешь, — то, может, ты вообще ни на что не годишься. До того муторно станет, хоть волком вой…
Он пошарил руками по груди, Пробатов растерянно наклонился к нему.
— Тебе плохо?
— Ничего. — Старик задыхался и с трудом выдавливал слова. — Тут где-то капли…
— Сейчас, сейчас. — Пробатов заторопился, опрокинул что-то на столике. — Ты меня прости, что я растревожил тебя, — черт знает, что за характер!