Внезапно отец опустился на колени перед кроватью и потянул за ручку лежавший там чемодан.
— Ты что это надумал, тятя? — Ксения бросилась к нему, поставила ногу перед чемоданом. — Пяти дней не прожил и уедешь? Меня-то зачем обижаешь?
Не отвечая, Корней потеснил дочь плечом, выволок чемодан и, раскрыв его, стал бросать туда полотенце, мыльницу и другие мелкие вещи. Придавив коленом крышку, щелкнул замком и поднялся.
— И чего вы разбушевались, Корней Иванович? — озадаченно спросила хозяйка. — Ну худое бы дело было, а то ведь домой вертаетесь! И дом у вас тут свой, и усадьба, сад разведете. И опять-таки слава о вас в народе пойдет!..
— Больно нужна мне ваша слава! — хмуро бросил Корней. — Из нее щи не сваришь, из славы-то…
Он перекинул через руку пальто, поднял чемодан и вышел из комнаты. У. калитки Ксения придержала его, попросила:
— Ну не горячись, тятя, прошу тебя!.. Не становись у всех поперек дороги… Не останешься же ты один в городе, когда все сюда поедут? Ты подумай, какой это будет скандал!
— А вы много обо мне думаете? — Корней не глядел, на дочь. — Ишь как распорядились моей жизнью!.. Будто родной отец — это лапоть: когда захотел — надел, когда захотел — сбросил… Одна заманила в гости, как какого дурачка, а другой в это время вон какие варианты выкидывает!
— Да как тебе не стыдно, тятя! — Ксения была вне себя от обиды. — Я же тебе русским языком сказала…
— А я, тоже с тобой не по-турецки разговариваю, слава богу, понимать должны. Взяли моду над родителями мудровать!..
— Но куда же ты на ночь глядя бежишь? Что ты этим кому докажешь? Измучаешься только вконец, и все… Сорок километров до станции, не близок свьт… Пойдем назад, чаю попьем, успокоишься, а завтра как знаешь…
— Не привык переиначивать! Да и горит во мне все — чаем но зальешь. А ночь меня не пугает — попадется добрая душа, на машине подвезет… Прощевай!
Ксения хотела еще что-то сказать, но Корней ие стал ее больше слушать, махнул в сердцах рукой и, ткнувшись не столько по желанию, сколько по привычке прокуренной бородой в шею дочери, пошел прочь. Доски тротуара гнулись под его грузным шагом.
Ксения обессиленно прислонилась к столбику калитки и тревожно смотрела вслед отцу, пока он не скрылся из виду.
Вершинин сидел в кино, когда чей-то зычный голос, перекрывая шум и музыку фильма, объявил из темноты:
— Товарища Вершинина просят к телефону!
Зрители начали оглядываться, а по залу живым эхом продолжало катиться: «Вершинина! Кто тут Вершинин? К телефопу!»
Он вскочил и стал торопливо выбираться из тесного и узкого ряда, боясь кому-нибудь оттоптать ноги, смущаясь тем, что вынужден беспокоить людей.
— Ну и работка! Даже картину не дают посмотреть человеку! — сочувственно сказал кто-то.
Вершинин прошел в кабинет директора, взял лежавшую на столе трубку, назвал себя и тотчас услышал недовольный голос Коровина:
— Удивляюсь я вам, Игорь Владимирович! Как вы могли сегодня пойти в кино?
— А в чем дело?
— И вы еще спрашиваете? — В голосе Коробина появилось неподдельное раздражение. — Да ведь у нас в районе находится первый секретарь обкома! А вы разгуливаете неизвестно где.
— А что я обязан был делать? Сидеть сложа руки в кабинете? Все в положенный час разошлись, вас тоже не было…
— Кончайте оправдываться и немедленно являйтесь в райком! Видимо, вы еще слишком молоды, чтобы самому понять, что в такой момент кино не совсем подходящее место для ответственного районного работника. И не забудьте захватить на всякий случай ваш план.
«Чего нервничает с самого утра — не понимаю! — думал Вершинин, выходя из кинотеатра и окунаясь в ненастную темень. — Умный вроде человек, а поднял никому не нужную шумиху. И что у него за манера держать всех в искусственном напряжении, когда приезжает кто-нибудь из областных руководителей?»
С тех пор как Сергей Яковлевич освободил его от обязанностей секретаря по зоне Приреченской МТС, они работали до последнего дня дружно, согласованно, пи о чем никогда не споря. Вершинин относился к Коробину с большим уважением, ценил в нем и опыт, и волевую деловитость, восхищался непреклонной убежденностью, которая сквозила в каждом произнесенном им слове. Казалось, этому человеку были чужды всякие сомнения и колебания, похоже, ему всегда все было ясно, и даже в те минуты, когда он бывал в чем-либо не уверен, он не имел привычки обнаруживать перед людьми свою слабость и некомпетентность.