— Пей, парнишка!.. В какие хоромы попал, а? Как прынц будешь жить! Вона!
Костя хлебнул из чайника, ему опалило острой горечью рот, он задохнулся до слез, а дядя захохотал и, расплескивая из чайника самогон, пошел к столу.
«Если бы тятя был живой, он бы им дал!» — в бессильной злобе думал Костя, глядя, как сплетаются и расплетаются на потолке корявые тени.
Отчим медленно пьянел, лицо его багровело, нос лоснился от жира, глаза словно заплывали, становились меньше, а когда он пил, запрокидывая сивую бороду, на его жилистой шее противно дергался кадык.
Неожиданно в гомон и гвалт гульбы ворвался тревожный набатный гул. Все вскочили из-за стола, кто-то выдернул чеку из болта, распахнул ставни, и горница наполнилась зловещим отблеском пожара.
— На верхней улице горит! — охнула какая-то баба.
— Цыцте вы! Дайте послухать…
Колокол бросал над селом тоскливый, ноющий звон. За резными силуэтами соломенных крыш взвился огонь, заплясал, встал на дыбы, и, точно грива, билось на ветру косматое пламя.
— Товарищи красный цвет любят! — Кто-то подавился тихим смешком.
Гости сгрудились у окна, гадали, чья хата горит, но почему-то никто из них не тревожился за свою избу, не пытался бежать на пожар. Голос хозяина вернул их к столам:
— Закройте окно! Эка невидаль, пожара давно не видели? Каждую ночь, почитай, на чьей-либо крыше петух гуляет — еще насмотритесь.
Костя не заметил, как возле него появилась Аниска.
— Пойдем туда, а? — шепотом спросила она.
На улице было светло от зарева, обнявшего, казалось, полнеба. Бежали мимо, бренча ведрами, люди, неслась вскачь лошаденка. Стоя во весь рост на дрожках, ее отчаянно погонял мужик в неподпоясанной рубахе. В прикрученной к дрогам бочке хлюпала и билась вода.
— Страшно как, а? — сказала девочка. — Ты не боишься?
Не умолкая, стлался над крышами ощетинившихся соломой изб заунывный стон колокола, несло гарью.
Они взялись за руки и побежали. На улице становилось всо светлее, слышались уже беспорядочные крики, плач и причитания. На лужайке, недалеко от охваченной пламенем избы, в лицо им ударил нестерпимый, как от топившейся печи, жар.
Мычала скотина по дворам, на узлах, сваленных в кучу посреди улицы, ревели ребятишки, мал мала меньше, тряслась старуха, осеняя себя крестом, шептала что-то побелевшими губами. По ее темным морщинистым щекам текли слезы.
Стропила избы обгорели и рухнули, огонь выплескивался через обугленные пазы. Вокруг бегали, кричали люди, лили в огонь ведро за ведром, горящие верхние венцы сбрасывали вниз, баграми оттаскивали в сторону, забивали землей. Но пожар не утихал, а только, казалось, набирал буйную силу. Крыши соседних изб были мокрыми, на них лепились люди, гасили каждую залетевшую искру.
— И кого жгут, сволочи! — услышал Костя густой, полный затаенной ненависти голос. — Гол как сокол, а тут последней рубахи лишают, последнего куска хлеба!
Костя оглянулся на говорившего. Он стоял без фуражки, в серой солдатской шинели и сапогах, светлые льняные волосы кольцами падали ему на лоб, худощавое лицо с твердо сжатыми губами было полно властной решимости.
— Заметь, Иван, больше все артельщики горят, — отозвался кто-то из толпы. — Значит, свои, а не чужие творят это!
— Те, кто поджигает, никогда своими для нас не были, — ответил светловолосый. — Это враги наши лютые! Нас запугать хотят, а сами свой страх показывают.
— Волк, он завсегда волком останется…
— Ничего, мы его скоро зафлажим, никуда не денется! Привезли свежую бочку с водой, Иван позвал нескольких мужиков и вместе с ними стал качать насос.
Шипучая струя ударила по черным бревнам, пламя стало прятаться, реже и осторожнее выглядывать через пазы, гуще повалил дым и белый пар. Пожар терял силу, мерк, и скоро люди стали расходиться по домам. Только старуха по-прежнему сидела на узлах, прижимая к себе ноющих ребятишек. Глаза ее были сухи и бесцветны, будто гасли вместе с огнем.
— Давай позовем их к себе, — сказал Костя. — Ну где они жить будут?
— Я скажу батяне, он им поможет, — нашлась вдруг Аниска. — Он знаешь какой добрый? К нему все приходят, и он всем дает…
В доме еще шла свадьба, за ставнями ревели пьяные голоса, хрипела, надрываясь, гармонь, слышался звон разбиваемой посуды…
— Пойдем к тяте. — Девочка решительно потянула Костю за собой, — Он когда пьяный, то добрый-предобрый!
Игнат Савельевич сидел за столом без пиджака, в желтой атласной рубахе, водя осоловелыми, мутными глазами по сторонам. К нему лезли целоваться бородатые красномордые мужики, и он подставлял их слюнявым губам бугристую щеку и обнимал молодую жену, не снимая руки с ее талии.