Дочка протиснулась к отцу и, обвив руками его шею, что-то зашептала в оттопыренное хрящеватое ухо.
— Что? Не слышу! — Игнат Савельевич мотал головой, как конь, которому надевают узду. — Цыцте, мужики, замусолили всего, зализали, черти! Должен я уважить дочку?
— Сделай милость, — орали наперебой мужики. — Уважь!
Наконец он, видимо, понял, о чем она просила, — вначале нахмурился, потом тряхнул ветхим начесом чуба и встал над столом, распрямил полные плечи. Подняв крупный, в рыжей щетине кулак, он торжественно возгласил:
— Дорогие гости, сваты, свояки, брательники! Моя Аниска хочет, чтобы я погорельцам родным отцом был — помог им по силе возможности!
Свадьба загудела на разные голоса:
— На всех, сват, не напасешься!
— Пускай товарищи им помощь окажут — у них карман казенный, бери сколь хошь! Их власть!
Игнат Савельевич стукнул по столу кулаком.
— Али мы не русские люди, не христиане? — зычно пробасил он. — А власть у нас ноне не шибко богатая — дырье кругом, не успевает заплаты ставить! А мы не обеднеем, если от себя лишний кусок оторвем. Разве не тому нас Христос учил? Может, он за грехи мои дочь убогой сделал, чтоб она совесть мою будила, не давала ей заснуть. Мне на доброе дело никогда не жалко, на-а, бери, Аниска, божья душа! Пусть люди знают! Я над копейкой не трясусь!
Он выхватил из кармана смятые бумажки, бросил на чистую тарелку. Аниска подняла их, кто-то еще бросил туда несколько бумажек, звякнуло с десяток мелких монет. Лицо девочки сияло, в глазах ее плясали золотые огоньки. Счастливая, она оглядывалась на Костю.
Утром они вместо побежали к погорельцам и отыскали их у соседей.
В избе, заваленной домашними вещами, было сумрачно и неуютно. Аниска помолилась на иконы, поздоровалась, потом спросила:
— Это чья изба сгорела?
— Ну наша, — ответил ей угрюмый мужик, сидевший у стола.
— Вот вам тятя на погорелое послал, — быстро сказала Аниска, развязала уголок платка, куда были спрятаны деньги, и положила их перед мужиком на стол. Он с минуту молча смотрел на скомканные бумажки, вздохнул, потом широкой смуглой ладонью отвел их к краю стола.
— Забери. Не надо.
— Не надо? — отступив, спросила Аниска.
Высокая худая женщина с опухшими глазами бросилась было к нему, но он остановил ее движением руки.
— Мы хошь люди и бедные, — угрюмо произнес мужик, — да в кулацких подачках не нуждаемся!
— И не совестно такие слова говорить! — вспыхнув, сказала Аниска.
Дрожащими руками она собрала со стола деньги и, сложив их в платочек, стянула зубами узел.
— Тятя всей душой к вам, а вы… Все знают, какой он добрый!
— Слыхали. — Мужик криво усмехнулся. — Он добрый и обманет весело, не заметишь. Вначале шкуру спустит, а потом заместо нее рубаху посулит. Чего-то я его, такого доброго, не видал вчера на пожаре, когда чуть не вся деревня сбежалась!
— Ты злой и дурак! — крикнула Аниска, и остроносое лицо ее пошло малиновыми пятнами.
— Ну, ты иди от греха, — тихо сказал мужик и поднялся, лохматый, с красными, воспаленными глазами. — Не была б ты с горбом, я б показал тебе, где бог, а где порог! Ишь разорался кулацкий ублюдок! Кыш отседова!
Костя выскочил из избы как ошпаренный. Он не отвечал на окрики Аниски — ему хотелось бежать куда глаза глядят. Аниска догнала его у ворот и схватила цепкими пальцами за рубаху.
— Эх ты! Испугался! — сказала она, окидывая его презрительным взглядом. — Пусть бы тронул — тятя бы ему дал!
— А за что он нас так?
— Завидует, больше ничего! Тятя, он сильный, богатый, а богатых и сильных не любят те, кто сам не стал богатым. Вот и этот тоже — голяком живет, а задается чего-то… Так ему и надо — бог его наказал!..
Костя удивился дрожащему от злобы голосу девочки, посмотрел на нее и, отвернувшись, вошел во двор.
Увидав у крыльца террасы отца, Аниска бросилась к нему.
— Вот, не взял! — крикнула она и заплакала. Игнат Савельевич помрачнел, поднял мокрое от слез лицо дочери, стал вытирать ладонями.
— А ты чего ревешь, глупая? Ведь не обидел он тебя? Скажи на милость, гордый какой! Да с гордости новую избу не срубишь! Еще пожалеет, да поздно будет…
Он не договорил. Распахнув калитку, во двор входили какие-то люди, впереди — вчерашний высокий, светловолосый мужик в солдатской шинели внакидку.
От будки, лязгая цепью, метнулась собака, но Игнат Савельевич перехватил ее на пути, привязал, потом вернулся к крыльцу, сторожко оглядывая пришедших.