— Мам, уйдем отсюда… Не хочу я с ними жить. Не хочу!
Мать зажала ладонью ему рот, испуганно зашептала:
— Опомнись!.. Чем тебе тут худо? Чем? Сытый ходишь, обутый, одетый…
— Не хочу я ихнего хлеба… Я лучше буду под окнами просить. Они мироеды, мамка!
— Да куда ж мы с тобой пойдем-то? Куда? — чуть не застонала она. — Опять в чужой угол? На чужие глаза? Жить в худобе, обноски носить, жизни не видеть? Я и так с твоим отцом натерпелась, все посулами жила…
— Ты тятю не трожь! — крикнул Костя и отстранился от матери. — Он лучше всех был!.. Он никогда бы не стал, как этот жадюга, свой хлеб прятать!
Мать побледнела, глаза ее расширились, она, остолбенев, посмотрела на Костю, потом схватила его за плечи:
— Что ты мелешь? Что?.. Господи!.. Ты погубить меня хочешь? Погубить?
Она опрокинула его навзничь, вдавила в подушку, наклонилась к нему искаженным белым лицом, и Костя не узнал ее.
— Да если ты хоть слово пикнешь, тебя со свету сживут, — зашептала она. — Они нас убьют, как твоего отца убили…
— А кто тебе сказал, что они тятю убили? — Костя рывком сел на полатях.
Мать схватилась за голову руками, запричитала:
— Ох, покарал меня господь!.. Да очумел ты, что ли? К слову так брякнула, к слову, дурья твоя башка!.. Не нам с тобой с ними тягаться — растопчут, и знать никто не будет…
В прихожей послышались шаги, и мать, проведя рукой по глазам, мгновенно преобразилась — лицо ее стало жалким, умильным, и, не глядя на Костю, она нарочито громко, чтобы услышали ее, сказала:
— Игната Савельича слушайся — он тебя в люди выведет, станешь большой — будешь вот так же хозяйствовать, добро наживать… Это к ленивому да беспутному ничего не пристанет. А ты у меня смышленый, удачливый будешь…
Под полатями прошел отчим, задержал шаг, прислушиваясь, потом появился посредине избы.
— Я поехал, Фетинья… Насбирал по зернышку два куля. Не знаю, что сами жрать будем.
— Бог даст, проживем! — быстро заговорила мать. — Не смущай себя, изведешься…
Она спустилась с полатей и, улыбаясь, подошла к мужу.
— Если б не ты, прямо пропадай, — сказал Игнат Савельевич. — Одна отрада, одно утешенье!..
Он положил ей руку на плечо и повел из избы. Мать проводила отчима, заперла за ним ворота. Скоро он вернулся — мрачный, серый в лице. Следом за ним явились вчерашние мужики во главе с Пробатовым. Ни о чем никою не спрашивая, они ходили по двору, по избе, заглядывали в каждый угол, спустились в подполье, облазили весь огород, сараи, протыкали, щупали землю железными прутьями, где она была помягче, но хлеба не нашли.
Уходя, Пробатов сказал Игнату Савельевичу:
— Дали мы тебе ночь на твои темные дела — обошел ты нас. Ну да ты шибко не радуйся! Куцый хвост у твоей радости-то!
Костя видел, как посмотрел в спину уходившему мужику Игнат Савельевич. Мелкой дрожью тряслись его длинные мосластые руки, опущенные вдоль туловища, что-то темное, до жути лютое плескалось в глазах.
— Как медведя в берлоге окружают, — тихо выдавил он сквозь зубы. — Но я им живым не сдамся!
— Не убивайся, Игнатушка, бог им этого не простит…
— Эх, Фетинья, — тяжело вздохнул Игнат Савельевич. — Бог, он, видно, ненасытный: ему сколь ни давай, все мало — церкви построй, лоб расшиби, душу наизнанку выверни, а он знай себе молчит…
— Пошто богохульничаешь? Обида тебя ослепила — вот и выходит, ты грешник, а хочешь, чтобы всевышний простил тебя.
— Может, он мне больше задолжал, чем я ему? Может, у него передо мной больше вины? Что мои грехи рядом с его жестокосердием — пыль одна, прах…
— С головой у тебя неладно, Игнатушка.
Мать заплакала, кинулась к мужу, скатилась с полатей Аниска, повисла на шее отца.
Игнат Савельевич поднялся, движением плеч освободился от жены и дочери, постоял в раздумье.
— Молитесь — убытку от этого не будет. Но на меня не обижайтесь… Ежели меня свалят, то и вас, как корешки, порубят… Бог велел терпеть — вот и терпите!..
О каком терпении говорил глава семьи, все поняли спустя недели две, когда Игнат Савельевич заявил, что хлеб весь вышел и теперь они будут жить на отрубях и картошке.
И с этого дня в доме началась страшная жизнь. Все притихли, ходили сумрачные, не глядя друг на друга, подолгу сидели, тупо уставившись в одну точку. Ели одну зелень с огорода — варили из ботвы зеленую жижу, пахнувшую коровьим пойлом, и, преодолевая отвращение, хлебали деревянными ложками. Перестал звенеть голос и смех Аниски.