Он выскочил на середину избы, замахнулся на сына кулаком, но тот ловко отстранился и, схватив отца за ворот рубахи, оттолкнул от себя.
— Рукам воли не давай — я не маленький… Мы с Настей сколь лет работаем, так что наше отдели, и мы уйдем…
— Себя по миру пущу, а не отдам! — кричал Игнат Савельевич, чувствуя свое бессилие перед неповиновав-шимся сыном. — Чтоб духу вашего тут не было!.. Во-о-он!
К отцу подбежала Аниска, схватила его трясущиеся руки, а он их все вырывал, кричал злобно и хрипло, брызгал слюной, пока не разобрал, о чем с плачем просила дочь.
— Тятя, не гони их! Не гони!.. У нас же всего много — пожалей, ради Христа!.. Мы крадучись будем есть хлеб— никто не узнает, никто! Когда все будут спать, мы будем есть…
— О чем ты мелешь? Откуда у нас хлеб? Разорили нас дочиста!..
— А на чердаке? — спросила Аниска. — Я вчера кукле могилку на чердаке рыла — и под землей там…
Она не договорила — страшный удар отбросил ее к стене, она упала горбом на лавку, слабо вскрикнула, ноги ее подогнулись, словно хрустнули, и она беспамятно свалилась на пол. Изо рта ее, окрашивая худенькую шею и цветной ситец сарафана, потекла алая струйка крови.
Игнат Савельевич попятился, будто не веря тому, что сделал, потом бросился к дочери, но сын грубо оттолкнул его и поднял сестру на руки.
— До чего дошел, — гневно глядя на отца, сказал он. — Зверь, а не человек!
Аниску побрызгали водой, привели в чувство. Когда она открыла глаза, отец, целуя ее худые, беспомощно опущеные вдоль тела руки, моляще запросил:
— Прости меня, доченька… Сам не помню, как оно вышло… Дитятко мое кровное…
Аниска смотрела на отца долгим немигающим взглядом, будто силилась понять его и не могла. Потом опять впала в беспамятство. К утру она умерла. Соседям сказали, что она разбилась, упав с полатей.
В гробу Аниска будто выпрямилась, восковое лицо ее тонуло в цветах, лоб пересекала узенькая бумажная подоска венца.
Костя смотрел на нее с полатей, ему хотелось плакать, но слез не было.
Аниску унесли, и в избе еще долго пахло ладаном.
После смерти дочери Игната Савельевича будто подменили. Он помирился с сыном, невестки стали печь хлеб — и все повеселели, ожили.
Но мир этот однажды рухнул, когда их снова навестил Иван Пробатов. Он застал семью за обедом. На столе вместо поспешно убранного хлеба валялись заплесневелые сухари.
— Ну, как живешь, хозяин?
— Терпим, — ответил Игнат Савельевич.
— Терпим, говоришь?.. Так. Нужду, что ли, терпишь?
— И нужду, и тебя в избе, — со спокойной дерзостью отвечал Игнат Савельевич. Только блюдечко с чаем мелко дрожало на растопыренных пальцах.
— Значит, плохо Советскую власть переносишь? Не по нутру она тебе?.. Я ведь твой хлеб не для себя ищу, а для народа, от которого ты его запрятал… Неужто на плесневелые сухари перешел?
— И сухарям и отрубям будешь рад, коли довели до такой жизни…
— Теперь вижу — и в самом деле довели тебя! — Пробатов усмехнулся, покачал головой. — Я уж на что беднее тебя живу, а мне б такая пища в горло не полезла.
Он подошел к обитому цветной жестью сундуку, тронул его носком сапога.
— А здесь у тебя что?
— Погляди, коли не совестно, — сказал Игнат Савельевич и поставил блюдечко на стол, — Соль у меня там.
— Куда ж ты ее столько иодзанас?
— Лишнее но помешает. Самим много будет — скотине пойдет…
Пробатов взялся за железную дужку, приделанную сбоку сундука, и попытался оторвать его от пола.
— Что-то больно тяжела соль у тебя, — хмурясь, сказал он. — Воды ты туда подлил, что ли? Может, откроешь?
Игнат Савельевич поднялся, лицо его стало серым.
— Кто тебе дал право по чужим сундукам шарить? — ошалело закричал он. — Господи, что же это делается — среди бела дня лезут к тебе в карман, и ты терпи! Да доколе же будет такое самоуправство?..
— О правах не кричи, — сказал Пробатов. — Выше моих прав вообще нету… Так что давай ключи!
— Да нету там ничего, окромя соли, — заторопился Иг-цат Савельевич. — Дайте ему, пусть подавится!
— А ты без выражений. Я ведь с тобой миловаться не стану — не девка красная!
Он щелкнул ключом, от поворота которого словно заныло что-то в сундуке, открыл крышку. Сундук был полон соли. Пробатов взял со стола нож, ткнул его в соль.
— Поглубже-то у тебя что?
— Барахло там всякое…
— Поглядим… — протянул Пробатов.
Он быстро стал отгребать соль в одну сторону и обнаружил доски. Под ними белела вата. Пробатов вывернул одну доску, рассыпая соль по полу, разбросал клочья ваты, и Костя увидел с полатей тускло блеснувшие, смазанные жиром винтовки.