«…Пришельцы отпрянули и схватились за оружие, когда из затянутого огнем и дымом пролома в стене часовни тлеющим комом вывалился русский солдат…
Обер-лейтенант Шютце подошел к Ивану, зачерпнул ладонью горсть снега и бросил на обожженное лицо.
— Кто ты есть? — спросил Шютце…
Услышав голос немца, Клыков собрался с силами, перевернулся на спину, так и не выпустив ножа из рук. Затем он встал на колени. С перебитыми ногами… Большего Георгий сделать был не в состоянии. И вот так, на коленях, отведя руку с ножом в сторону, бывший вор по кличке «Банщик», а ныне достойный сын оскорбленной России, медленно двинулся к обер-лейтенанту Шютце, потрясенному увиденным…
Затем командир роты очнулся от наваждения и поднял парабеллум. Он хотел стрелять в лицо, но в такое лицо стрелять Вернер Шютце не посмел. Рука его дрогнула, немного опустилась, и пули, ударившие Георгия в грудь, трижды оттолкнули от обер-лейтенанта ползущую к нему на перебитых ногах смерть.
— Бросьте его в огонь! — приказал Вернер Шютце».
Мерецков в начале войны имел неосторожность обрисовать «вождю всех народов» истинное положение на фронте, и поэтому июль и август 1941 года заместитель наркома обороны провел в тюрьме, где подвергался зверским истязаниям, которые особенно практиковал следователь Шварцман. Потом Сталин будто бы сменил гнев на милость, и генерала освободили из-под стражи. Вскоре Кириллу Афанасьевичу, еще не вконец затравленному, суждено было войти в кабинет Верховного Главнокомандующего.
«Мерецков застыл у порога и с замершим сердцем смотрел в спину вождя. Теперь он боялся этого человека. И страх никогда больше не оставлял Кирилла Афанасьевича, хотя он понял, как нужен Сталину, и довольно успешно, еще до конца сорок первого года, доказал, что умеет воевать в новых условиях».
Верховный Главнокомандующий предписал Мерецкову в сентябре вылететь на Северо-Западный фронт, чтобы «разобраться в обстановке, помочь командованию правильно оценить, в чем состоит его воинский долг». Вместе с Кириллом Афанасьевичем вылетели 9 сентября Булганин и Мехлис. Сталин поставил Мерецкова в известность о том, что у Мехлиса «особые полномочия». Уже через два дня «доверенное лицо» Сталина стало с лихвой отрабатывать аванс кремлевского усача, начав свою «особую деятельность» с командующего 34-й армии генерала Качанова, которого Мерецков знал еще по Испании.
«Прибыв в штаб Качанова, Мехлис устроил форменный разнос, слушать командарма не стал, отошел с Булганиным в сторону, дело было на поляне, у штабной палатки. Вдвоем шептались, Мерецкова не приглашали, он был при них вроде как и не представитель Ставки, а практикант-стажер, недавний еще арестант.
Потом Мехлис подошел к группе растерянных командиров и громогласно объявил:
«Согласно особым полномочиям, которыми наделил меня товарищ Сталин, за потерю управления войсками гражданин Качанов приговорен к расстрелу. Решение окончательное, обжалованию не подлежит и приводится в исполнение на месте!»
Приговор привел в исполнение порученец Мехлиса, посредственный журналист Фисунов, еще до войны работавший с Львом Захаровичем в «Правде»…
Чем дольше длилась война, тем мрачнее становился «великий полководец». К середине сорок второго Сталин и вовсе извелся.
«…В ночь на 23 июня вождь спал плохо. Опять снился сон, кошмар которого мучил Сталина с прошлогодних июньских дней. Ему представлялось, что входят вооруженные люди, поднимают его с постели и зачитывают решение некоего высшего совета, приговорившего «вождя всех времен и народов» к расстрелу.
«За что?» — спрашивал в смятении Сталин, зорко всматриваясь в лица пришельцев — надо ведь запомнить каждого, чтобы принять впоследствии меры.
«За потерю управления государством», — бесстрастно отвечали ему незнакомцы, и вот именно то, что Сталин прежде не знал и поэтому не мог ни с кем из близких соратников идентифицировать, выводило его из душевного равновесия…
Этот проклятый сон, который вновь привиделся вождю, привел его в состояние глухой злобы и остервенения к окружающим. Утренний чай показался Сталину недостаточно горячим, и вождь раздраженно смахнул стакан рукою со стола, грубо обложил Поскребышева площадной бранью, с явным удовольствием четко выговаривая русские матерщинные слова. Досталось и Лаврентию Павловичу, когда он прибыл с привычным докладом по части козней, которые затеваются или могут быть против товарища Сталина. Смиренность, с которой выслушал ругань Берия, успокоила вождя, и тот спросил: