Китайцев в Судане и правда много. Они строят дороги, мосты, торговые центры. Китайская CNPC добывает в Судане нефть. Кроме того, в Совете безопасности ООН Китай и Россия обычно накладывают вето на резолюции, осуждающие власти Судана за происходящее в Дарфуре.
Дороги
– Вы только посмотрите на эти дороги! Взгляните! Тут везде же асфальт, – Ясин, суданец, прилетевший со мной на одном самолете в Эль-Фашер, столицу Северного Дарфура, не может скрыть своего изумления. – Знаете, я из Северного Кордофана. Это провинция, которая граничит с Дарфуром. У нас еще нефть добывают. Так вот, у нас нигде нет таких дорог. Понимаете, да? Ни одной асфальтированной дороги. И эти дарфурцы еще на что-то жалуются. Если бы мои соплеменники увидели, чего Дарфур добился своей войной, они бы завтра взялись за автоматы.
Рассказывают, что война в Дарфуре оттого и началась, что эта провинция была самой бедной, самой богом забытой во всем Судане – самой большой африканской стране, по площади не меньше всей Западной Европы.
Впрочем, нынешнему относительному благополучию Эль-Фашера способствовала не столько война, сколько расположенный в нем штаб миротворческой миссии ООН. Именно она положила начало бурному строительству в городе – новые здания здесь возводят с прицелом на то, что миротворцев со временем будет прибывать все больше и больше, им понадобится жилье и они будут арендовать уже готовые дома. Миссия действительно разрастается, но довольно медленно. Ооновцы поговаривают, что быстрому развертыванию препятствуют суданские власти. Но правительство утверждает, что в затягивании виновата ООН, так как несвоевременно выделяет деньги на переброску людей и оборудования.
Днем Эль-Фашер выглядит вполне благополучно. Здесь есть одно многоэтажное здание, довольно напряженное движение и огромный рынок. Однако с наступлением темноты люди пропадают, они стараются даже не выходить во дворы собственных домов. Кто хозяйничает в городе ночью, неизвестно.
Страх
В лагере беженцев меня моментально обступают дети. Их около сотни – от трех до десяти лет. Разговорить их непросто: если начать расспрашивать кого-то одного, он сразу смущается и замолкает. Зато все остальные начинают ему хором подсказывать. Истории похожи. Самые маленькие родились в лагере, те, кто постарше, могут рассказать, что перебрались сюда пять лет назад – в 2003 году, когда в Дарфуре началась война. Я делаю вывод, что никто из детей в своей жизни ничего, кроме этого лагеря, не видел, но тут вдруг 12-летний Абдельмаджид, набравшись смелости, спрашивает меня: – Ты Руд ван Нистелрой?
Чуть позже я понимаю, что у многих беженцев есть телевизоры, а у самых богатых – даже спутниковые тарелки. Поэтому дети неплохо знают европейских футболистов.
Мое недолгое общение с детьми прерывает учительница. Она рассказывает, что у нее в классе примерно 60-70 человек. Она долго и сбивчиво жалуется на то, что живет в Эль-Фашере, а работает в лагере беженцев. И ей каждый день приходится добираться на работу на попутной машине за свой счет – час туда, час обратно – и государство ей эти расходы не возмещает. Но больше всего пугает ее не это. Около лагеря беженцев довольно часто насилуют женщин. В мусульманских странах это почти немыслимое преступление, поэтому жители лагеря уверены, что занимаются этим все те же боевики джанджавид, которые пять лет назад вынудили их бросить свои дома.
Взрослые рассказывают о своем прошлом немногим больше детей.
– Раньше я жил в деревне Курма. Я был фермером. Выращивал лимоны. А потом на нашу деревню напали, дома сожгли, из моей семьи убили восьмерых, – рассказывает Ибрагим Абдалла. Сейчас он торгует сушеной саранчой.
– Кто это сделал? – спрашиваю я.
– Джанджавид, – испуганно говорит он и, кажется, озирается.
Слухи
– Я вам сейчас расскажу, откуда произошел термин «джанджавид». Я историк. Еще в 1994 году я писал научную работу и в ней использовал этот термин. Он очень старый, поверьте мне, – начинает свой рассказ Идрис Абдалла, вице-губернатор штата Северный Дарфур.
Мы сидим в резиденции губернатора. Здесь совершенно спокойно даже ночью. По саду гуляют газели и цесарки. Садовники поливают газон.
– Термин «джанджавид» существовал в Судане еще во времена султана. Так называли людей, которые приходили в деревни и от имени властей притесняли простых жителей, забирали скот, отнимали ценности. Поэтому беженцы и называют тех боевиков из арабских племен, которые на них нападали, «джанджавид». Но в последние годы у нас придумали еще один термин – «тора-бора». Вы, наверное, слышали, что так назывались горы в Афганистане, где американцы ловили бен Ладена. А у нас, в Дарфуре, есть свои горы. Поэтому, когда началась война, мятежников из африканских племен масалит и загава прозвали «тора-бора». Но сейчас война уже почти закончена. Никаких джанджавид больше нет. А тора-бора еще остались, но они уже практически ничего не контролируют. Почти весь Дарфур находится под контролем властей.