– Устроим привал вон на той полянке, не пойдем в деревню. Я так соскучилась по природе, что никого не хочу видеть. Хотя бы ночь пошептаться с деревьями, – сама себе говорит охотница.
Её голос звучит настолько мечтательно, что я не рискнул противоречить. На полянке, так на полянке, может, удастся ещё какую живность поймать в лесу, а то живот прилип к хребту и настойчиво требует наполнения. Мы отходим от дороги, редкие машины продолжают мчаться по своим делам. Трава по пояс отмечает место, где мы прошли, и медленно поднимается за нами. Словно пенистый след от корабля, что понемногу рассеивается на морской глади, трава скрывает наш проход и продолжает тянуть к солнцу тонкие стрелы верхушек. Мы остановились у раскидистой березы.
– Я за дровами, вас оставляю на правах хозяйки, – улыбаюсь я сквозь силу, ноги гудят и настойчиво требуют, чтобы бухнулся следом за рюкзаками в траву.
– Молодец, только быстрее. Кукушку не считай, она всё равно обманет, на муравьев не пялься, а то они смущаются и вообще – почему ты до сих пор здесь? – возмущается охотница.
Я хохочу и прохожу вглубь лесистой темноты, где запахи, шорохи и пение птиц стихают по мере убывания солнечных лучей. Собираю полную охапку, когда краем глаза замечаю движение в кустах.
Осторожно выбираю из кучи ветвей палку покрепче и…
Полевая мышь не успела увернуться от летящего снаряда, и её теплая кровь брызгает на нижние листочки дикой малины.
Пища…
Охотница ничего не говорит на моё появление, только просит стереть бурое пятнышко возле уха. Желудок урчит, недовольный малым объемом проглоченной пищи, но я смиряю его тушенкой с хлебом и горячим чаем. Костерок потрескивает и разгоняет сумерки, что понемногу опускаются на поле, на лес, на дорогу, по которой мчатся машины. Они едут так далеко, что кажутся игрушечными, люди, что сидят за рулем, вообще ростом с муравья.
Мы молчим, где-то недалеко раздается пение соловья. Его переливы, прищелкивание и мелкое тютюкание напоминают автомобиль, у которого сломалась сигнализация и теперь хозяин пытается настроить непослушный сигнал тревоги. Пению размеренно вторит далекая кукушка. Звонкие голоса пичуг вливаются в эту музыку и замолкают, не в силах повторить переливы. Над костром кружатся мелкие мошки, они порой вспыхивают искорками, если приближаются очень близко к огню.
Охотница вздрагивает, когда в пение соловья и кукушки вклинивается далекий волчий вой. Она настороженно приподнимается и прислушивается. Кукушка смолкает, и дуэтом поют волк и соловей. Далекое «у-у-у-у» разносится по земле, соловей вторит переливами, поддерживает, когда вой смолкает и вливается в него с новой силой. В бликах костра я замечаю, как у охотницы блестят глаза. Она опускается на охапку папоротника, и подкладывает ладошку под голову.
– Ничего не говори, Женя, давай просто послушаем! – опережает мой вопрос охотница.
Я пожимаю плечами, и вслушиваюсь в странную композицию. От неё внутри возникает ком и то расширяется, то сжимается, пульсирует в такт переливам. Далекий волк не жалуется на свою судьбу, он выплескивает полной луне тоску по утерянному спокойствию, в поисках которого он рыщет всю жизнь и нигде не может его найти. Соловей будто бы утешает лохматого певца и подбадривает.
На них обоих смотрит печальный лик луны, что вышла следом за ушедшим солнцем и сменила золотую краску на серебряную. Холодным светом покрываются густые травы, верхушки деревьев, далекая дорога, по которой изредка проносятся мерцающие фары машин. Папоротник под головой пахнет свежим мхом, скошенным сеном, землей, ногу щекочет какая-то мелкая букашка.
Красота.
Я ложусь на спину, закидываю руки за голову и продолжаю слушать концерт, в который магически вливается легкий треск костра и лепет березовых листьев над головой.
Колючие звезды перемигиваются в темнеющей высоте. Они похожи на капли ртути от огромного разбитого градусника, что разметались по черной ткани неба и отражают свет серебристой круглой лампы. Кругом царит очарование таинственности и сказки, в лесу потрескивают деревья, иногда падает сухая ветка, сорванная порывом ветра. Шум ветра в листьях и иголках, соловьиное пение, волчий вой и потрескивание костра располагают к думам о великом.
Я думаю о родителях и своём возвращении к ним – примут ли, поймут ли?
– Говорят, что когда-то давным-давно Волчий Пастырь был человеком, – говорит охотница.
Я вздрагиваю от неожиданности – в своих думах ушел так далеко, что успел забыть про неё и окружающую среду. Пару секунд понадобилось для того, чтобы осознать сказанное ею.