— Мразь! Пьянь! Там пацаны… Лёха Маркин… Дать бы тебе.
Я захлёбывался в словах, но их, по-моему, и не потребовалось. По-собачьи виновато он глядел на меня, часто-часто моргая. Я плюнул на пол и вышел из модуля. Ночью меня разбудил дневальный, доложив, что Игоря только что вытащили из петли. После этого я приставил к нему сержанта и, как оказалось, не зря. Ещё несколько раз Хмелева вытаскивали из петли, отбирали у него оружие, которым он пытался застрелиться. Наконец— то я добился его отправки на «большую землю», после чего вздохнул спокойно.
Об этом случае я как-то старался не вспоминать: такой неприятный осадок оставило всё это в моей душе. Только через несколько лет, заново, переосмысливая свои военные годы, до меня наконец дошло, что во всей этой трагедии виноват-то всё-таки я. Именно я, как командир, не смог разглядеть за бравым лейтенантиком обыкновенного мальчишку, который так же, как все, боится войны, смерти, увечий, и которому нужно было хоть немного внимания. Прости меня, Игорь.
Госпиталь
Темнота… Я уже знаю, что никакой повязки на голове нет, что голову мою ничем не зацепило. И вообще, говорят, что мне ужасно повезло. Все осколки пролетели мимо. Ударной волной меня подняло, сбило мной паникующего солдата, которого я так бежал спасать, а потом потащило кувырком по дороге. Результат: вывернутые как у куклы ноги и тяжелейшая контузия со слепотой. И это называется, повезло?
Ноги вправили, правда передвигаюсь я на них еле— еле, голова дёргается, правая рука временами будто живёт своей жизнью. Но это меня это как-то мало волнует. К чему всё это, если я слепой. Длинная череда санчастей, санбатов, полевых госпиталей, и. наконец, стационарный госпиталь в большом городе на «большой земле». Живи и радуйся. Нет войны, нет рейсов, засад, потерь… Но нет и зрения, нет солнечного света, только темнота, звуки и запахи. Все вокруг живут, радуются, общаются и не видят, как мне плохо. Палата на восемь человек. Все офицеры, все оттуда. И все какие-то шумные. Мешают думать, спать, лежать. Да ещё рядом, положили какого-то майора. Он лежачий. Говорят, его почти разрезали автоматной очередью. Его чудом вытащили с того света врачи. Комбат из пехоты. Не могли его в другой палате положить. Вечный шум, толкотня. То ему плохо, то капельницу ставят, то ещё что-то. Да и сам хорош — всё по ночам воюет, командует. Крепко мы невзлюбили друг друга. Мне бы глаза, а ему здоровья побольше — в горло бы друг другу вцепились. А так — только на словах бьемся. А врачи всё помирить нас пытаются. Врачи! Да разве это врачи? Неучи какие-то. Голова целая, глаза целые, а ничего не видят. Так не бывает. Я в их сказки насчёт неизученного головного мозга не верю. Не изучен, потому что плохо учились в своих мединститутах.
— Мы ещё очень мало знаем о человеческом мозге. Вы можете начать видеть через час, а можете прожить всю жизнь слепым. Здесь мы бессильны. Остается только ждать и надеяться на лучшее.
Тупицы. Все тупицы. Зла на них всех не хватает. Что там за шум в палате? Комбат встал? Ну и что из этого. Коли концы не отдал, должен был встать. Чего так шуметь? Как всё раздражает! И темнота кругом. Дни и ночи тянуться в этой темноте, и нет им конца.
— Колян! Давай к нам. Петро, помоги ему.
— Да отстаньте вы от меня. — Вот привязались! Что им надо?
— Ладно тебе. На, вот, держи.
В руки мне суют граненый стакан.
— Что это?
— Отрава. Да ты пей, не бойся. С Новым годом тебя!
Боже! Уже Новый год. Я в своём мире и забыл про это.
— Да ты, что, Колян. Успокойся. Всё нормально.
По моим щекам потекли предательские слезы. Как назло, всё не вовремя.
— С Новым годом, мужики.
Это январское утро мне всегда представляется ярким и солнечным. Хотя, вполне возможно, что оно было холодным и пасмурным. Но не для меня. В палате началось шевеление. Все просыпались. Я открыл глаза и, вдруг, в ставшей уже привычной темноте, различил слабое светлое пятно. Внутри будто что-то оборвалось. Боясь опять жестоко разочароваться (в который раз), я покрутил головой. Сомнений нет. Сквозь мою вечную, непроглядную тьму пробивался свет.
— Мужики! — позвал я срывающимся фальцетом.
— Что, Коля? Тебе что— то надо?
— Окно где?
— Да ты на него смотришь… То есть лицо у тебя туда… Ну, ты понимаешь…
Уже, не слушая никого, я провёл рукой перед глазами и ясно увидел, как-что— то тёмное заслонило светлое пятно.
— Свет! Мужики! Я свет вижу! — истошно закричал я, вскочив со своей кровати, натыкаясь на чью— то тумбочку и упав на кого-то.
В палате поднялась суматоха, меня бросились поднимать. В палату в окружении медперсонала ворвался главврач, совершенно уверенный в том, что мы с майором всё же добрались друг до друга.
Прошло немало дней, когда тревожных, когда радостных, пока я смог рассмотреть лица соседей по палате. Майор, мой зловредный сосед, оказался вовсе не таким зловредным, а наша вражда переросла в крепкую дружбу. Это госпитальное время навсегда осталось в моей памяти, и лица друзей до сих нор стоят у меня перед глазами. Где вы сейчас? Увидеться бы сейчас с вами.
Посёлок
Этот посёлок ничем не отличался от сотен других, также стоящих в зоне боевых действий. Те же глинобитные дувалы, низкие хижины, та же разруха и тоже запустение вокруг. Казалось, он вымер, но, вдруг, мелькнёт чья-то тень в подслеповатом окошке, высунется взъерошенная детская головка, сверкая любопытными глазками, хлопнет где-то дверь, а из некоторых труб в морозное ясное небо тоненькой струйкой тянется серый дымок. На небольшую площадь перед полуразрушенным зданием бывшего правления выехало три БТРа, из которых стали вылезать солдаты, разминая затёкшие ноги и настороженно оглядываясь по сторонам.
— Товарищ лейтенант, может, выскочим за посёлок и там встанем? — подошёл к лейтенанту старший сержант: — Не нравится мне этот посёлок. Да и подобраться к нам между домами можно почти вплотную. Не дай бог бой — по этим улочкам из окружения выскакивать одно мучение.
— Да что ты ноешь? — лейтенант так возмутился, что даже вскинулся весь от негодования. — Для тебя что, разведданные игрушки, что ли? Люди проверяли, смотрели. Сказано же: посёлок безопасен. Да и воды набрать надо.
Лейтенант Игорь Проскуров всего неделю, как оказался здесь, на этой непонятной войне. И сразу угодил во взвод, где все бойцы не раз ходили под пулями, а замкомвзвода старший сержант Мишин уже месяц, как сам командовал взводом за неимением офицеров. И, надо сказать, командовал хорошо. Понятно, что появление во взводе нового командира — зелёного необстрелянного лейтенанта, вызвало у солдат насмешку. Игорь постоянно ловил на себе взгляды, как бы говорившие: «Ну что ты из себя командира корчишь? Посмотрим, как в бою заговоришь». И это было обидно. Быстрее бы уже бой какой-нибудь. Игорь и ждал его, и боялся. Боялся опозориться, испугаться. Хотелось завоевать уважение у этих солдат, доказать им, что и он не лыком шит. А тут ещё этот Мишин со своими советами лезет. Чем ему этот посёлок не понравился? Тихий, спокойный. Небось, осталось в нём несколько старушек, которым деваться некуда. А остальные ушли от войны подальше. Чёртова война… В свои двадцать два года Игорю совсем не улыбалось погибнуть здесь неизвестно за что. Вообще возраст был ещё одним пунктом в комплексе неполноценности Проскурова. Половина солдат в его взводе была всего на год младше, а Мишину вообще летом стукнет двадцать четыре. Чтобы как-то отвлечься от этих невесёлых мыслей, Игорь раскрыл планшет и уткнулся в карту. Солдаты отыскали колодец и неторопливо наполняли свои фляжки. Возле БТРов лениво переругивались два бойца. Одичавшие голуби грелись в неласковых лучах зимнего солнца на чудом сохранившихся ногах какого-то деятеля на постаменте перед правлением. Всё было настолько тихо и спокойно, что взрыв и пламя, взметнувшиеся из переднего БТРа, показались нереальными. Игорь на это даже никак не отреагировал. Он повернулся в сторону полыхающего пожара, изумлённо застыв на месте. Только крики бойцов и первые автоматные очереди вывели его из оцепенения. Двое солдат бросились к горящей машине, пытаясь спасти тех, кто ещё находился внутри, но через пламя пробиться не было никакой возможности. Да и спасать, судя по всему, было уже некого. Рядовой Гринько, встав на одно колено, долбил из автомата в одну, только ему ведомую точку.