Долго или коротко длился он, но времени не замечали, и тут кто-то обратил внимание, что доски пола в сарайчике сбиты не плотно, а некоторые из них под тяжестью прогибаются. Начали простукивать, и, обнаружив пустоту в одном месте, подняли половицу. Какова же была радость, когда под ней увидели они солидное (примерно, на полметра в длину и столько же в высоту) углубление, в котором стояла пузатая, коричневая балетка.
Этот полубанный, полуакушерский сундучок был закрыт на замок. Поковырявшись в замке, вскрыли, а там, в зияющей пасти сундучка находился свёрток. Вытащили, развернули (это был плакат УВД, выпущенный в честь передового работника милиции, начальника детской комнаты Центрального района), а в нём полиэтиленовый пакет с деньгами.
Двадцать тысяч с копейками лежало там, а, стало быть, преступление было почти доказано, и возбужденным сотрудникам, которые две недели ждали этого момента, впору отмечать раскрытие. Но раскрытие можно считать полным тогда, когда преступник признается сам. И поэтому стали ждать.
Разместив двух Иванов по разным, но соседним камерам подгоренского КПЗ, организовали усиленный контроль за ними, и вскоре услышали требовательные и эмоциональные крики Колесникова, повторявшиеся в разной последовательности: «Вань! Слышишь ты меня?! Ты, давай там… твою мать, колись! Ишь ты, на меня решил всё свалить!..»
После этого уже через сутки Козырев дал показания, сознавшись во всём, ещё не ведая, что деньги у него изъяли, и даже не догадываясь о том, что его уличение в краже было определено судьбой.
Да, именно его судьба-злодейка была поставлена на карту ещё до того, как о нём рассказал Колесников. Причём на карту не в абстрактном понимании, а самую настоящую – игральную.
А дело в том, что дней за пять до раскрытия, когда ещё ни Колесников, ни Козырев не оформились как подозреваемые, к утомлённым и грустным оттого, что у них ничего не получалось, розыскникам подошёл местный участковый и сказал: «У моей жены есть подруга, которая хорошо гадает на картах. К ней многие обращаются, может, и мы попробуем?»…
И действительно, пошёл участковый к вещунье, а на следующий день сообщает результат гадания. «Найдёт милиция преступников, – сказала ему та женщина, – будет их трое (ошиблась лишь в количестве), и один из них из казенного дома».
Так оно и вышло: поймали горе-медвежатников, осудили, приговорив Колесникова к десяти, а Козырева к двенадцати годам лишения свободы, и, надеясь, что отсиженные ими сроки пойдут им на пользу. Но…
Но нары двух Иванов, видимо, были намного жестче топчанов, на которых спали весной 80-го Колесниченко с Донцовым, и особенно – для Ивана Колесникова. Иначе как объяснить то, что спустя неделю плотной работы по юдинскому убийству, информация поступила именно на него.
А оказалось всё, что тогда не укладывалось в голове, достаточно просто.
Отбывшего всего четыре года в Россошанской колонии усиленного режима, Шефа за примерное поведение расконвоировали, назначив ему работу по уходу за свиньями в подсобном хозяйстве. Работёнка не мудрёная, да и почти на вольных хлебах. А тут ещё и дружки появились.
Информация о дружках поступила от людей, которые видели, как к отцу Колесникова заходили какие-то ребята, а встречавшая их его жена угощала домашним салом. Правда, сей факт и отец, и жена отрицали, но это ещё больше насторожило и заставило действовать.
Тень на себя Иван бросил сам, когда для разговора с ним в Россошь послали одного сыщика и следователя прокуратуры. Там Шеф им и поведал, что недавно был у него отец. Однако о том, какие-такие глобальные проблемы он решал с ним, так и умолчал. Зато пожелали рассказать о них другие.
Через восемь дней после убийства звонят они начальнику воронежской «уголовки» и называют тех, кто его совершил. А оказались это два «химика»-земляка, которые находились в бегах и, как принято говорить на зоне, разбередили больную душу Ивана.
Была же больна его душа той неудачей, за какую ему пришлось сидеть, и, догадываясь, кто в этом виновник, он терзал себя навязчивой идеей отомстить. Самому исполнить акт мщения не хватало смелости. А случайно подвернувшиеся «химики» как раз подходили для такого мероприятия.
Разговорившись с ними о житье-бытье, о том, кто и за что сидел, он выплеснул им давно сверлящие голову мысли. И, сопровождая рассказ отборным матом и злым блеском карих глаз, назвал имя своей «тюремщицы» – Мария Николаевна.
Ненависть к ней раздирала Ивана на части, долей её прониклись и новые знакомые, которые за определенную мзду почти сразу же согласились выполнить его «ответственное поручение».