Конечно, зимой многих возможностей они оказались лишены: прогулок по каналам на кораблике; путешествий в пригороды и даже возможности беззаботно прогуливаться по бесконечным набережным и открытым площадям. Было скользко и холодно. И приходилось прятаться в музейных залах Эрмитажа, Русского музея и бывшей Биржи. Но они были вместе и это казалось сейчас самым главным.
— Меня уже тошнит от музеев, — сказала Зера.
Они как раз пересекли Владимирский проспект. Обогнув вдоль ограды желтую громаду Владимирского собора, где толпились плохо одетые люди, продававшие за гроши подержанную одёжку и прочую дешёвую мелочёвку, углубились в заставленный бесконечными машинами Кузнечный переулок. На подступах к рынку жизнь бурлила вовсю, несмотря на то, что под ногами чавкала, как голодная бродячая собака, снежная жижа.
— Ладно, Зера, так и быть, на сегодня — это последний музей. Потом — в гостиницу, что–нибудь перекусим, а вечером…
— Я помню, помню. «Щелкунчик» в Мариинке. Только пешком я туда не пойду, — предупредила Зера, постукивая сапожком о сапожок. Звук получился глуховатым — ноги промокли насквозь.
— Я тебя донесу, — засмеялся Гоша и сделал вид, что хочет подхватить её на руки.
— Гошка не смей, испачкаешься! — замахала она руками, хотя в глубине души она была бы не против, чтобы её сейчас понесли на руках.
Гоша, несмотря на мерзкую погоду, при каждой возможности всё–таки пытался протащить её по городу пешком, по ходу рассказывая забавные байки из жизни исторического Петербурга. Об офицерских гулянках в ресторане Палкина, о Пушкине с Гоголем, а заодно и о собственных юношеских похождениях по злачным питерским местам в районе Пяти Углов. Обстановка обязывала — направлялись они в музей–квартиру Достоевского.
Квартира Фёдора Михайловича особого впечатления на них не произвела. Скромно жил писатель. Всего–то шесть комнат, да и те — проходные. За окнами вид не из лучших: взгляд упирался в ряд мрачноватых доходных домов. И света было мало. Достоевщина, понимаешь!
Зато по выходу они были вознаграждены забавным наблюдением. Почти напротив дома Достоевского, чуть наискосок, располагался «Интим–салон». Гоша вдруг заржал как подросток. Зера с некоторым недоумением посмотрела на него:
— Ты чего?
— Зер, у меня гениальная идея! Надо питерским пиарщикам подарить!
— Ну чего, чего, говори, — Зера готова была рассмеяться, пока только не понимала — чему.
— Им надо питерские «Интимы» назвать «Соня Мармеладова»!
— Да, в этом что–то есть! — кивнула Зера. И, лукаво улыбнувшись, добавила: — Может, зайдём? Сразу и предложишь?
Но Гоша почему–то не согласился, даже смутился чуть–чуть и потащил её дальше.
На Кузнечном рынке у толстой усатой азербайджанки он купил три роскошных бордовых розы и прямо на рыночных ступенях преподнёс их Зере.
— Теперь пешком точно не пойдём, — облегчённо вздохнула Зера, — а то цветочки замёрзнут.
О том, что сама она замёрзла давно и, кажется, навсегда, она уже не думала.
У метро взяли такси:
— В «Европейскую»…
Когда с Невского свернули на Михайловскую и, развернувшись, подъехали к парадному подъезду уже родного отеля, Зера вдруг вцепилась в рукав Гошиной куртки и выдохнула:
— Подожди, не выходи!
— Что такое? Что случилось? Тебе нехорошо?
— Подожди! — и она с трудом перевела дух, будто не ехала в машине, а бежала все эти последние десять минут. — Это Сергиенко! Вон, видишь, седой? С усами?
— Это кто?
— Папин зам, исполнительный директор «Башконефти», — Зера слегка сползла вниз по сиденью, чтобы с улицы её не было видно.
— И что? — удивился Гоша.
— Что–что? Ты что, не понимаешь? Сейчас бы выкатились ему навстречу! Ты, Гошка, что, и вправду совсем ничего не понимаешь? Папа уже сегодня знал бы, что я в Петербурге. С розами в охапке. И с каким–то…
— Ну, спасибо… Комплимент однако.
— Ладно, не цепляйся к словам, Гош. Каким бы ты ни был, ты мне пока не муж. Сам знаешь.
Гоша понимал — девушка из мусульманской семьи, строгий отец и прочая ерунда. Оказывается, не ерунда. По крайней мере для Зеры.
Сергиенко, крупный импозантный мужик в длинном кожаном пальто, стоял на ступеньках отеля буквально в двух шагах от них. Он курил и, похоже, кого–то ждал. В руках у него был небольшой коричневый портфель. Пышные усы Сергиенко слегка подмокли от питерской непогоды.
Таксист, не оборачиваясь, бросил:
— Здесь стоять больше пяти минут нельзя.
— Заплачу вдвое, — пообещал Гоша.