Правда, практической пользы захваченный северянин принес мало – если, конечно, измерять эту пользу в битах выпотрошенной из него информации. Парнишка оказался малограмотным и плохо обученным, в армии ЙАР служил всего четыре месяца, из-за чего, собственно, и позволил себе задремать прямо в боевом охранении. По его ответам выходило, что северян в Шакре вовсе не батальон, а немногим более роты, причем из серьезных огневых средств у десанта было всего три тяжелых пулемета ДШК да несколько «безоткаток»[49].
Комбрига и замполита показания пленного чрезвычайно обрадовали (совместный марш-бросок сблизил непримиримых соперников – они начали нормально общаться и даже шутить друг с другом), а вот Громов, присутствовавший вместе с Обнорским на допросе, почему-то хмурился. Когда Абду Салих сделал охране знак увести пленного, советник неожиданно попросил разрешения задать еще несколько вопросов. Обнорский, переводя их, очень удивился: подполковник интересовался вещами, которые, казалось бы, не имели никакого отношения к конкретной сложившейся вокруг Шакра ситуации.
– Ты умеешь читать и писать?
– Нет, совсем немного. Буквы знаю, а читать не могу.
– Много у тебя братьев и сестер?
– Пятеро – три брата и две сестры.
– У тебя при обыске нашли сигареты – ты куришь?
– Немножко… Но я бросил со вчерашнего дня. Только перед сном одну сигаретку курю.
– А кат[50] ты жуешь?
– Да, жую, кат – это хорошо, он помогает жить.
– Тебя взяли с оружием в руках… Как называется твой автомат?
– Э… э… «Макаров».
– «Макаров» – это пистолет, а я спрашивал про автомат.
– Э… э… «Калаников»?
– «Калашников»… Что же ты даже не знаешь названия оружия, которым воюешь?
– Зато я знаю номер автомата.
– Сколько ты получаешь денег в месяц?
– Немного, по-вашему получается примерно пятьдесят два динара… Десять оставляю себе, остальные отсылаю домой семье.
– Старшие солдаты тебя не обижали?
– Нет, меня даже от тренировок все время освобождали, от занятий, чтобы не уставал и привыкал постепенно.
– Какие страны на Земле ты знаешь?
– Их много… СССР, Куба, Британия, Россия, Франция… Есть еще, но я забыл…
– Про Америку слышал что-нибудь, про США?
– Слышал, но… я забыл.
– Америка – хорошая страна?
– Да, очень хорошая.
– Понятно… А про Ленина слышал что-нибудь?
– О, Ленин, конечно, слышал…
– Что слышал?
– Не помню точно, но, клянусь Аллахом, это очень хороший человек…
С каждым новым своим вопросом и полученным ответом Громов все больше и больше мрачнел, не обращая внимания на откровенно веселившихся Мансура и Абду Салиха. Обнорский тоже невольно улыбался, переводя наивные ответы маленького солдатика. Когда пленного увели (Мансур перед этим что-то шепнул сержанту-конвоиру), Громов покрутил головой и неохотно сказал, не обращаясь ни к кому конкретно:
– Мне кажется, его показаниям нельзя доверять…
– Почему? – Абду Салих подался вперед, а Мансур замер с незажженной сигаретой во рту.
Громов вздохнул, пожевал нижнюю губу и пояснил:
– Это «иван»[51], пустышка… Его специально нам подсунули, он набит дезой по уши, только сам об этом не знает… Я про такое слышал у нас в Союзе. Даже не только слышал…
Подполковника прервала какая-то возня в небольшом удалении от палатки-шатра, в которой происходил разговор, потом раздался протяжный тоненький крик-всхлип, оборванный короткой автоматной очередью, и все снова стало тихо.
– Что это? – Обнорский вскочил со складного стульчика и попытался поймать взгляд Абду Салиха, но тот как раз занялся перешнуровкой своего ботинка. Андрей оглянулся на Дмитрия Геннадиевича, тот вздохнул и сказал устало:
– Сядь, Андрюша… Это не тревога…
Обнорский сел, продолжая недоуменно крутить головой. Майор Мансур закурил наконец свою сигарету, сделал первую длинную затяжку и обратился к Громову, старательно выговаривая русские слова (у него был характерный почти для всех арабов акцент – Мансур не мог выговорить звук «п», вместо него все время получалось «б»):
– Товарищ Дмитрий, по-моему, вы немного переоцениваете наших северных друзей… Пленный был обычным солдатиком-новичком, таких много в любой части… У нас таких тоже много… Я не думаю…
– Постойте! – До Обнорского наконец дошло, почему Мансур говорит о пленном в прошедшем времени. – Этого парня что – расстреляли?!
Мансур пожал плечами и хладнокровно кивнул:
– В условиях боевой обстановки… У нас ограничен запас воды и еды, а колодцы – только в Шакре. Если их еще не взорвали. К тому же для охраны пленного надо постоянно выделять людей, а их и так немного…
– Подожди, Мансур, подожди, – затряс головой Андрей, – но он же пленный?
Замполит щелкнул языком и улыбнулся – улыбка эта могла означать все что угодно. Обнорский вскочил и, не обращая внимания на окрик советника, выбежал из палатки. Маленькое скрюченное тельце лежало метрах в тридцати от штаба, отбрасывая на красноватый песок длинную утреннюю тень. Двое сержантов, отложив автоматы, перекуривали, а трое раздевшихся до пояса рядовых лениво копали яму. Пленный лежал, странно вывернув голову и поджав колени к груди, словно пытался в смертной муке свернуться калачиком. Андрея замутило и затрясло, но блевануть он не успел – сзади неслышно подошел Громов, взял Обнорского за плечи и сказал жестко:
– Пойдем-ка!
Пустыня вокруг Шакра была каменистой, барханы желто-розового песка чередовались с красно-коричневыми обломками старых скал, за один из которых советник и завел Андрея.
– А куда мы идем?.. – начал было спрашивать Обнорский, но договорить не успел – чудовищной силы удар под дых сначала согнул его пополам, а потом заставил и вовсе упасть на песок.
Подполковник спокойно присел рядом, пожевывая нижнюю губу, дождался, пока Андрей перестанет судорожно заглатывать ртом воздух, и тихо, но очень твердо заговорил:
– Детство благородное в жопе заиграло? Ты что себе позволяешь? Что ты охаешь и мечешься, как гимназистка по казарме? Это – война, а не турпоход. Точнее – это-то как раз еще не война, это еще цветочки, а что с тобой начнется, когда ягодки пойдут?! В обмороки падать начнешь? Негодовать и ручки заламывать? Тогда на хуй было сюда приезжать – капусту задарма даже блядям не платят… Чтобы больше я таких сцен не слышал и не видел… Или тебе хочется, чтобы мы от наших друзей по девятиграммовому шукрану[52] в спину получили? Мальчонку жалко стало? Ты бы лучше меня пожалел, Семеныча, баб наших с детишками… да и своих мамку с папкой. Жалостливый какой нашелся… Запомни раз и навсегда – на войне людей не убивают, на войне уничтожают врагов. Все, точка. А по всем лирическим вопросам – к товарищам Пушкину и Лермонтову, но в другое время и в другом месте. Еще раз истерику закатить надумаешь – пеняй на себя! Понял?
– Понял, – угрюмо кивнул отдышавшийся Обнорский, выплевывая песок, попавший в рот. Не глядя Громову в глаза, он полез в карман за сигаретами и долго не мог зажечь спичку – тряслись руки.
– Дай мне, что ли… – Дмитрий Геннадиевич протянул руку к пачке.
Андрей удивленно поднял на него глаза:
– Вы же не курите?..
– А тебе что, жалко?
– Да нет, Дмитрий Геннадиевич, – засуетился Андрей. – Берите, конечно, просто я удивился…
Они быстро выкурили по сигарете, и Громов поднялся с теплого песка:
– Все, проехали и забыли. Пошли в палатку, и сострой морду полюбезнее. Как я тебя – не очень? В штаны не навалил?
– Нет, – невольно улыбнулся Обнорский. – Со штанами порядок.
– Значит, старею, – вздохнул подполковник. – Возраст… В Союзе, если я какому-нибудь солдатику в пузо двигал, тот обязательно обсирался. Последний раз перед отъездом в Йемен попробовал – еще получалось…
Несмотря на возражения Громова, Абду Салих с Мансуром решили все-таки атаковать Шакр, не дожидаясь подхода танков Восьмой бригады и курсантских рот. Пользуясь складками местности и естественными укрытиями, бригада взяла деревушку в полукольцо и медленно сжимала его, подбираясь все ближе и ближе. Северяне реагировали на это довольно вялым огнем из автоматов и ручных пулеметов. Когда до домов Шакра было уже, что называется, рукой подать, по селению ударили Б-10, минометы и тяжелые пулеметы. Обнорский моментально оглох от грохота, рядом с ним одновременно справа ударил гранатомет, а слева – «безоткатка», в ушах поплыл тягучий звон, и все внешние звуки проникали в мозг как сквозь вату.
49
50
51
«Иваном» в воздушно-десантных войсках называли мешок с песком, выбрасываемый с парашютом из вертолета перед десантированием личного состава – для определения направления и скорости ветра на высоте; по «ивану» производилась корректировка точки выброски.