После трехчасового отдыха мы снова сели на коней и часам к шести вечера достигли Кюрюк-Дара, знаменитого известной победой русских над турками в 1854 г. Имя Бебутова, как я имел случай убедиться, до сих пор живо сохраняется в памяти местного населения. Во время приближения нашего к Кюрюк-Дара налетела сильная гроза, воздух вдруг похолодел, и нас облило проливным дождем. Не желая измокнуть до костей и прибыть в Заим ночью, мы решили обождать рассвета в Кюрюк-Дара. Здесь расположен был небольшой наш лагерь, охранявший доставленную сюда осадную артиллерию и военный госпиталь, где находилось несколько раненых дагестанцев, участвовавших в том кавалерийском деле, в котором смертельно ранен был генерал Челокаев. Раненые размещались не только удобно, но даже роскошно; уход за ними очень усердный. Они спрашивали, знает ли Россия об их подвиге и что думают о них русские. Все они с твердостью переносят свои страдания.
На ночлег мы остановились в одной из саклей Кюрюк-Дара, неподалеку от лагеря. Хозяином нашим оказался очень гостеприимный армянин. Ввели нас в обширную землянку, наполовину ушедшую в землю и покрытую земляной крышей, поддерживаемой толстыми деревянными столбами и балками. Направо от входа устроен род ложи с двумя широкими прилавками, параллельно лежащими низко на полу и расположенными по обеим сторонам прочного, довольно прихотливо устроенного камина. В камине теплился огонь, который ради нас не замедлили оживить несколькими грудами кизяка и охапкой щепок. За этим почетным отделением, устланным коврами, простиралась обширная конюшня, в которую взяли наших лошадей и где находились также у своих стойл хозяйские буйволы, коровы и бараны. Подобное помещение, где находят одинаковый приют люди и скот, называется, обыкновенно, у русских буйволятником. В буйволятнике — навозный воздух, несмотря на достаточное число отдушин в крыше; но воздух этот считается здоровым и, действительно, переносится легко, особенно, когда приходится укрываться от дневного зноя или ночного холода. Ночью, когда все улеглось спать, и в буйволятнике слышался только густой храп и хруст самана на зубах лошадей, мне чудилось при мерцающем свете догоревшего камина, что я нахожусь в каких-то катакомбах с их таинственной обстановкой и бесконечной, скрывающейся в густом мраке вереницей запутанных, неизведанных проходов. Для полноты картины недоставало только разбойников; но взамен их вокруг нас находились радушные армяне, усердно выражавшие свою преданность русским и русскому царю и заявлявшие лишь желание, чтоб их снова не отдали во власть турок. Один старик-армянин говорил:
— Русские за все платят, ничего даром не возьмут; господа хороши, солдат также добрый и хороший. Турки же все грабят. Лес нужен — давай лес, арба нужна — давай арбу, скот нужен — давай скот, хлеб нужен — давай хлеб, деньги нужны — давай деньги. Все возьмет, ничего не платит!..
Вот таким-то способом снабжены в изобилии всем необходимым турецкие войска и крепости. Нужно заметить, что толки и слухи, распространенные слишком усердными чернильными патриотами, о том, что турецкие войска представляют вид голодной толпы оборванцев, обреченной на всякие лишения, оказываются совершенно ложными, по крайней мере, на малоазиатском театре войны. В Ардагане нашли громаднейшие запасы всякого военного довольствия. Нам досталось до 12 000 четвертей хлеба. Турецкие палатки очень любимы многими в наших войсках, отличаясь от русских конусообразным своим видом. При завладении турецким лагерем в палатках всегда находят хорошую пищу, пшеничные галеты, представляющие лакомство в сравнении с нашим сухарем; посуду, большей частью медную, одеяла и тюфяки, которыми снабжены почти все солдаты. Офицерскис палатки у турок гораздо роскошнее наших и изобилуют коврами и разными вещами английского производства. Одежда у солдат новая и из тонкого сукна. Я писал уже, кажется, о том, как богато снабжены турецкие войска и крепости оружием, ружейными патронами и артиллерийскими снарядами. В Ардагане у турецких солдат имелся двойной комплект ружейных патронов и, сверх того, в траншеях и рвах для стрелков расставлены были ящики с раскупоренными патронами. От этого изобилия снарядов, быть может, и не велики наши потери под Ардаганом. Турки стреляли без счета, плохо целясь и скрываясь за брустверами, опасаясь редких, но метких выстрелов наших солдат.
На рассвете, сопровождаемые усердными поклонами хозяина и его соседей, мы снова сели на коней. Несколько рублей, данных за ночлег и корм лошадей, приняты были с великой благодарностью. Следует заметить, что здесь, во всем Карском пашалыке, наши кредитные билеты обращаются совершенно свободно. В золоте до сих пор не встречается надобности, и оно гораздо дешевле, нежели в России. Один чересчур предусмотрительный человек, имея в виду, что он едет, некоторым образом, за границу, запасся золотом в Москве; каково же было его изумление, когда в Александрополе ему давали только по 5 р. 15 к. за полуимпериал! Турецкие же кредитки лишены всякой цены. Под Карсом я видел турка, слезно жаловавшегося на какого-то всадника из карапапахов за то, что тот заплатил турецкими бумажками за купленную лошадь. Турок считал себя низко обобранным. Турецкие бумажные деньги покупаются здесь «на память». За бумажку, равную 10-ти рублям, платят, например, рубля полтора. Добывается и турецкое золото — для запонок.
По дороге из Кюрюк-Дара в Заим уже совсем другие впечатления легли на душу. Нам уже не казалось, что мы на чужбине. Эти рубли, охотнее принимаемые, нежели турецкие деньги, этот никем не тревожимый телеграф, радушные поклоны встречных поселян, совершенно безопасный путь, слышимый время от времени звук валдайского колокольчика под дугой родной тройки, мчащей курьера, — все это развеселило нас, и, шутя, мы спрашивали нашего проводника: «Уж не заблудились ли мы и не едем ли где-нибудь но Саратовской губернии вместо Малой Азии?»
Уже два раза эта часть Малой Азии, составляющая продолжение нашей Армении, завоевана была русской кровью; два раза значительнейшая часть местного населения встречала радушно русские войска и русскую власть; но два раза надежды их были обмануты: и после 1828 г., и после войны 1853–1856 гг. они снова подпадали под деспотизм турецкого владычества, вымещавшего свои военные неудачи на всех, кто только расположен к России. Будет ли обмануто это население и в третий раз? Одно довольно видное лицо из армянского духовенства высказало мне упрек, что и русская печать, и русское правительство забыли будто бы, что христиане существуют и в Малой Азии, что христиане эти не менее славян угнетаются и гораздо более их мечтают о присоединении к России.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Первый день в лагере
Солнце ярко светило, воздух был прозрачен, когда я и мои спутники подъезжали к нашему лагерю у селения Заим. Тем не менее, не было жарко. Напротив, северный ветер, резко вырываясь из горных ущелий, окружавших горизонт, заставлял по временам ежиться и забывать, что это была середина мая и что мы находились на три тысячи верст южнее Петербурга. Уж верст за десять, с возвышенности, неожиданно забелели пред нами палатки заимского лагеря, занимавшие правильными рядами и отдельными группами довольно обширное плато над обрывистым, крутым оврагом, где узкой лентой протекал Карс-чай. Непривычный к горному воздуху глаз сокращал расстояние. Казалось, что до лагеря рукой подать, и, повинуясь тому невольному чувству, которое побуждает каждого путешественника спешить, чтоб скорее добраться «до места», мы ускорили шаг лошадей. Прошел, однако, добрый час прежде, нежели мы подъехали к лагерю. Пришлось еще подождать несколько отставшие вьюки: невозмутимые армяне, тащившие на своих лошаденках наши вещи, не слишком торопились, очевидно, не разделяя нашего нетерпения. Судя по тем бумагам, формальностям и разрешениям, которые потребовались для выезда моего из Тифлиса и Александрополя, а также при переезде через пограничную черту на Арпачай, я приготовился к целому ряду остановок и опросов при въезде в лагерь. Но вот мы спустились в овраг, отделявший нас от лагеря, вот мы подымаемся вверх по крутой, идущей зигзагами дороге на то плато, на котором начинаются уже палатки, но ни заставы, ни малейшего караула нет, никто нас не останавливает, никто не спрашивает, что мы за люди и зачем приехали. На дороге людно, точно вы въезжаете в город или торговое село в день базара, в лагерь и из лагеря тянутся повозки, арбы; слышатся понукания возников, скрип несмазанных осей. Навстречу попадаются казаки, всадники из туземцев; безоружные солдаты в шинелях или мундирах нараспашку то и дело сбегают в овраг или подымаются по вытоптанным тропинкам из оврага в лагерь; но никому до нас дела нет, редко даже кто удостаивает нас рассеянным взглядом. Вот мы, приосанившись и подбодрившись, на разгоряченных лошадях, проезжаем мимо первых палаток лагеря. Дежурные солдаты спешат на линейку; вот, думается мне, тут-то нас остановят и спросят пропуски; но ничуть не бывало: дежурные выбегают только для того, чтоб отдать честь моим спутникам-офицерам, вытянувшись в струнку и приложившись к козырьку. Палатки вытянуты в стройные линии с интервалами по ротам, батальонам и полкам. Некоторые из них приподняты, позволяя видеть внутренность этих военных жилищ. Солдатики лежат или сидят, что-нибудь работая. Кто чинит сапог, кто пришивает пуговицу; слышится неясный говор, доносятся слабые звуки песни, затянутой в полголоса. Сомкнутые пирамидами ружья стоят перед палатками. Вот барабан, и на барабане положено знамя, возле которого ходит часовой с ружьем. Часовой тоже отдает честь.