2009 год
Написал о том, что помнил, что видел своими глазами шестьдесят лет назад на войне, осудил факты нечистоплотности, безнравственные поступки, нечеловеческие ситуации, все то, в чем и я был невольным, а то и сознательным участником.
Прочитал написанное и преисполнился недоумения.
Налицо парадокс.
Мои связисты?
Я сам?
В 1943 году под Минском, безусловно, сочувствовал им, и во имя высшего – победы над фашистской Германией и построения коммунистического общества – закрывал глаза на повседневное игнорирование самой сущности этических представлений.
В 1943 году помыслы мои были чисты и дорога в будущее светла. В 2009 году и на прошлую наивность, и на будущее смотрю с испугом, и сердце мое обливается кровью. Видимо, тогда головы наши были не тем заняты. Как отвечали на Нюрнбергском процессе деятели Третьего рейха – выполняли боевые задачи, приказы вышестоящих начальников. Но перед глазами Афганистан, Чечня, Хрущев, Горбачев, Ельцин, Юшенко, Политковская, Украина, Осетия, Абхазия, Грузия, любимые друзья, любимая женщина…
В Любавичах, меж блиндажей и могилслучайно, счастливо, беспечноя встретил ее и две ночи любил,и думал, что это навечно.Тогда словно голову я потерял.Друзья надо мною смеялись,и падали мины, и месяц сиял,а мы все расстаться боялись.Ни женщины этой, ни этих друзей,лишь память одна фронтовая.Доказывать правду какую-то ей?Но кто я? И разве я знаю?
Я был выхлестнут тишиной,шел по пятам за мноймой дом, казавшийся мне тюрьмой —семьдесят лет в длину.Мне ничего не сказал он,но, как сказал Честер-стон:«Человек стреляет в луну,чтобы вернуться домой».Я бы тоже стрелял туда,но, как всегда, мне«Нет!» – ответил мой пистолет,оставшийся на войне.
А потом была холодная война, XX съезд партии, хрущевская целина, хрущевская оттепель, брежневский застой, горбачевская перестройка, ельцинский Белый дом, чубайсовская приватизация и в итоге на фоне возникающей свободы печати и уникального расцвета всех форм нового искусства – бесконечная война в Чечне, расцвет криминального капитализма и международного терроризма. А я уже не солдат, не офицер, а художник и поэт, а за плечами восемьдесят шесть лет жизни и все то же довоенное и послевоенное убеждение, что все впереди. Это то, что я понял в 40-х годах, и то, о чем говорил в 90-х, и то, что чувствовал, оформляя как художник последние свои книги: Екклесиаст, Книгу Иова, Книгу пророков.
Все впереди!Мост над пропастью или подкоп,свет погас, и не топят в квартире,рассуждаю о Боге и мире.На рисунке ковчег и потоп,на столе сельдерей и укроп,молоко и картошка в мундире.Мысли словно пудовые гири.Надо вырыть за домом окоп.
Март 1945 года – март 2009 года
Весна сорок пятого, март, двадцать три,осколки и дым. – Говори, говори!Пилотка, значок, фотография, карта,немецкие фольварки и города.(Мы даже с тобой не простились тогда.)Шинель, гимнастерка и мысли некстатио школьнице Кате, о девушке Кате,как мы в блиндаже целовались, шутя.Горящая улица, школьная парта…Мне страшно сидеть двадцать третьего мартанад картой семь лет и полвека спустя.
И еще:
Здесь у каждого жизни разлом,то обиды синдром, то ранение.Этот нервный мужик под Орломпотерял то ли слух, то ли зрение,и с двумя костылями жена,косы вылезли, платье кургузое,но ругается матом она,как когда-то в окопе под Рузою.Может быть, этот дурень седой,эта баба в ее безобразии,этот стол с профсоюзной едойфантастичнее всякой фантазии.
И еще:
О, как мне этот вид знаком:магистратура с комендантом,заигрыванье с белым бантом,и треск стекла под каблуком,и то взъерошенный, то сбитыйна металлическом шестепетух – кричащий символ нации,и тряпка – знак капитуляции.На высоте Святая Анна.На кухне человек убитый.На площади рояль концертный…