— Ну, конечно же, я прощаю тебя. Только зачем ты это сделала?
Моника потупилась. Теперь, когда она немного успокоилась, было хорошо видно, что платье на ее животе заметно поднималось...
— И кто же настоящий отец ребенка? — спросил Мусука.
— Доктор Жан...— прошептала девушка.— Это он научил меня, Алибей Касымович... Жан знал, как я к вам отношусь...
— Но для чего же?
— Чтобы вы взяли меня в жены,— пролепетала она.— Он говорил, что все русские боятся начальства и всегда женятся...
— Это невозможно. У меня есть жена.
— Я думала, что смогу стать вам хорошей второй женой... Ведь я давно уже не люблю Жана...
— Все-таки так поступать не следовало.
— Да...— чуть слышно произнесла она. И, с мольбой подняв глаза на Алика, сказала: — Потом, когда все стали удивляться, я поняла, что натворила. Я была в отчаянии. Бросила все и убежала... Я шла домой совсем одна, ночевала в лесу, думала, что звери съедят меня, но они не тронули... Ах, простите меня.
Алик, как мог, успокоил девушку и велел ей идти домой.
— Кто этот Жан? — спросил я.
— Один француз... Тоже работал в больнице по контракту. Недавно уехал домой...
...Машавана, вождь большой деревни, насчитывающей более ста хижин, был полный, сурового вида мужчина лет пятидесяти. Он принял нас на своем огромном, обнесенном высоким забором дворе и сообщил, что сегодня состоится праздник, на который мы с Аликом приглашены в качестве почетных гостей. А пока предложил пообедать.
Я поинтересовался, что за праздник предстоит в деревне. Повод был весьма торжественный: Машавана выдавал замуж свою дочь, и должен был состояться конкурс женихов-претендентов.
— Как,— удивился я,— а мне говорили, что мужчина здесь сам выбирает себе жену.
— Да, по традиции это так,— подтвердил Машавана.— Но это моя дочь, и ее руки добиваются многие молодые люди, и не только из нашей деревни.
Поэтому я объявил, что сегодня она сама выберет себе мужа.
Оказывается, власть вождя иногда сильнее установившихся традиций. Возможно, именно так в свое время верховный вождь Катема назначил предводительницей целой деревни свою дочь Нимоану...
На кготле собрались, наверное, все местные жители, да еще пришел кое-кто из соседних деревень. Особую торжественность празднику придавало присутствие на нем белых людей.
Нас посадили на почетное место — по правую руку от Машаваны. Позади — его жена и рядом с ней дочь, действительно весьма привлекательная особа лет шестнадцати. За ними — остальные женщины. Мужчины стояли и сидели полукругом по обе стороны площадки. Некоторые из них, по-видимому, наиболее знатные, носили украшения в виде медных колец на запястьях и лодыжках. Особенно много колец было у самого Машаваны, который по этой причине ходил, широко расставив ноги, что, очевидно, должно было придавать его фигуре важность.
Праздничная церемония открылась небольшим военным парадом и уже знакомым танцем молодых воинов, одетых в шкуры и вооруженных копьями и луками.
После этого Машавана провозгласил:
— Кто из вас самый сильный? И самый красивый? Пусть выйдет — и я отдам ему свою дочь!
Сразу с десяток молодых людей — некоторые из числа воинов, другие из круга зрителей — вышли вперед. Они горделиво прохаживались по площадке, выпячивая грудь и потрясая копьями, презрительно мерили взглядом соперников.
— Теперь пусть она сама выберет наиболее достойного! — сказал Машавана, поворачиваясь к дочери.
И та, ни минуты не колеблясь, не выказывая и тени смущения, выбежала вперед, схватила за руку, пожалуй, действительно самого крепкого и красивого парня, и оба под смех и одобрительный шум собравшихся скрылись из вида. Оставшиеся, сопровождаемые насмешками зрителей, быстро смешались с толпой.
Веселье было в самом разгаре, когда вновь поднялся Машавана и объявил, что он начинает слушать дела по проступкам, совершенным жителями деревни. Суд на кготле — дело обычное.
Первым слушалось дело о воровстве. Один житель обвинял другого, что тот регулярно собирал урожай не со своего огорода. Пока выступал пострадавший, его обидчик всячески выказывал к нему свое пренебрежение. Он сморкался, демонстративно зевал, равнодушно смотрел в сторону. Я даже подумал, что он преспокойно отвергнет все обвинения как ложные. Но я еще плохо знал африканцев. Ни один из них никогда не опустится до прямой лжи, зная, как сурово осуждает ее общество.
Когда, наконец, настала очередь выступать ответчику, он поднялся и, обращаясь к вождю, торжественно провозгласил: