По набережной Сены шла девушка и громко смеялась неизвестно чему. Это была Шарлотта-Маргарита Рамбур. На всю жизнь она останется хохотушкой Шарлотушкой. А она его назовет, глядя в его серые глаза и жарко дыша в лицо: «Лами... Лами... Дружочек».
«Я вам говорил в одном из писем об одной молодой девушке, которая поразила меня своим сходством с моей старшей сестрой, и я даже несколько раз разговаривал с ней перед моим окном» — больше о ней ни государю-батюшке, ни любезной матушке он не напишет никогда. Да и какое поразительное сходство он нашел между Шарлоттой и сестрой, которую не видел столько лет, а видел-то семилетним мальчишкой? Какие забытые образы виделись ему в холодных туманах? Кого он увидел в Шарлотте? Бедный мальчишка, какая странная и жестокая любовь пришла к нему из тумана...
Лето 1764 года прошло в нетерпеливом ожидании отъезда. Федор целыми днями пропадал на набережной Букинистов, посещал Публичную библиотеку, осматривал кабинеты ученых, бывал на спектаклях в Комедии. Особой любовью были для него лекции по опытной физике в Королевском коллеже.
Другая тревога поселилась в нем. Что скажет он Шарлотте о своем возвращении в Россию? Как покинет ее?
Рождество они праздновали вместе. Казалось, Федор был весел и счастлив. А ночью — письмо.
«Государь мой батюшка! Отчаяние, в которое повергает меня нищета, принуждает просить вас немедленно вызвать меня в Россию... Чтобы оплатить долги, в этом году я продал все, вплоть до постели, а сам спал на соломе. Я хочу непременно вернуться в Россию, и если ни к чему не буду способен, то буду лучше солдатом, ибо это моя последняя надежда. Если вам неугодно, чтобы я сделался солдатом, то буду, кем пожелаете, — decrotteur — чистильщиком сапог. Это мое последнее решение. Я вновь начинаю изучать русский язык».
Батюшка отозвался, денег на дорогу выслал. О, эта юность! Где тот тоскующий молодой человек? Он — магистр искусств — не забывайте!
«Я стараюсь исправить себе хороший гардероб у знаменитого портного, который мне сделает честь в России. И как только экипаж мой будет готов (ах, не прост Федор, не прост!), тотчас отправлюсь на корабль. Совсем уж оставил я прежнюю мою мысль идти в военную службу: рабство и бедность принуждали меня говорить все то...»
Нет рабству и нищете — вольность, юность — ветер морской, кудрявые волны, забытый огромный атлас Блау! Странствие, снова странствие — хорошо-то как! Паруса стонут, ветер свищет, где-то там — Кронштадт впереди!
И добрый друг с ним рядом, друг на всю жизнь — Васенька Баженов. Талантливейший, черт! 28 лет, а уже профессор архитектуры, академик Римской, Болонской, Климентийской, еще, черт знает, каких академий! Ах, как весело, весело, свободно! Жизнь бежит по волнам!
В мае 1765 года корабль приходит в Кронштадт. Что произошло в родительском доме? Почему он сразу бежит от родных? Обойдем осторожно рифы и мели незнания. В одном из писем он дерзит батюшке: «Поклоняюсь я воле Вашей столько, сколько Вы требовать от меня можете...» Да, видно, не покорился.
Как это ему купцом быть? Мир открылся его взору, мир, куда пришел он по воле Божьей, который вдохнул свет в него. А тут — седла, ремни, мешки, гроссбухи?
Не покорился сын. Уехал в Москву. Два года в Троице-Сергиевой Лавре проучительствовал и бросил. «Нет места среди здешних лжеучителей, а мне лжебратий».
Спасибо Василию Баженову — тот уже капитан артиллерии, свой человек при императрице — к себе в Экспедицию Кремлевского строения «представление сделал»:
«Я приискал одного, учившегося в чужих краях 13 лет, Каржавина Федора. Желает быть при мне в помощниках; должность его и знания не в чертежах и рисунках, но именно в рассуждениях о математических тягостях, в физике, в переводе с латинского, с французского и эллино-греческого языка, для изъяснения истории: откуда произошла красивая архитектура...»
Три года проработал Федор в Экспедиции рядом с Василием Баженовым. И дело любимое — переводы великого Витрувия, сочинения древние по архитектуре. Да на душе неспокойно.
«Потянуло меня в чужие края счастья искать», — скажет он Баженову.
Неведомое звало. Болезнь! Болезнь, которую так тонко распознал Джонатан Свифт — «разглядывать пространство в окуляр подзорной трубы...»
В конце апреля 1773 года, «взяв отпуск по болезни от Кремлевской экспедиции», — конечно же, милый друг Васинька помог, «нонешний случай и без него, Каржавина, обойтиться можно», — выправив заграничный паспорт, вступил Федор на борт голландского двухмачтового галиота.
Скольким русским знакома эта дорога — из закованного в цепи и гранит Петербурга на просторы морей... Сам прошедший этой дорогой полвека спустя, великий философ с пронзительным взглядом Петр Чаадаев дал формулу Бегства. Вот она.