22 июня ходили на испытания, после того как несколько раз опробовали мотор у стенки на швартовах. Крутились пять часов по Амурскому заливу и около Русского острова. С моря Владивосток выглядит совсем иначе. Сопки подернуты какой-то таинственной дымкой — просто не узнать города. Час пришлось стоять на руле. Один штурвал у нас в рулевой рубке, другой впереди, перед нею. Привод механический. Попросту говоря, от огромного штурвального колеса идут цепи, при помощи которых повороты штурвала передаются на руль. Все просто и ультрадопотопно.
Рулевой ничего не видит, что делается перед судном: загораживают надстройки, паруса, мачты. Поэтому один матрос, впередсмотрящий, стоит на баке. А вести судно приходится только по компасу даже вблизи берегов.
В море устроили уборку. Кое-что «лишнее» полетело за борт. Обычно перед уборкой объявляют, чтобы каждый забрал свои вещи. Если зазевался, пропажу можешь не искать — она давно на дне океана. На этот счет существует даже теория о психологии матроса, занятого уборкой и драй-кой палубы. Как-то старпом изложил ее:
— Когда человек берет в руки пожарный рукав, он звереет. Пусть он добряк, флегматик и соня, но с кишкой в руке он зверь. В рейсе обычно все ЧП бывают во время мойки палубы. Сколько оборудования угроблено из-за этого, сколько залито иллюминаторов, подмочено бумаг…
Я сам держал в руках упругий пожарный шланг и могу подтвердить: внутри действительно просыпается что-то дикое.
Есть какие-то веселые дни. Вроде ничего не происходит особенного, а чувствуешь радость, и непонятно отчего. Снова выбрался в тайгу. Сначала на автобусе до Уссурийска, потом километров тридцать на восток в Супутинский заповедник. Вечерело, а машины, как назло, не было. Решил идти пешком. Надоест — куда-нибудь зайду ночевать. Прошел километров шесть, встретился попутный грузовик. Он ехал на колхозную пасеку. Почти до заповедника. После дождей дорога разбита, сплошные колдобины с водой. Плелись до самой ночи, часа два. Включили фары, но и они не помогают, двигались ощупью. Потом перебрались вброд через какую-то речушку и оказались на поляне, среди вековых лип. Сотни две ульев разбежались по пригорку. От костра шли люди. Пахло медом, топленым воском и горьким дымом. Быстренько погрузили в кузов полные бидоны, и машина пустилась в обратный путь. Уехали все, кроме меня и пчеловода Анатолия. Мы попили у костра чаю, заваренного липовым цветом. Поели меду с ржаным хлебом. И еще долго сидели у тлеющих углей, немного разговаривая, а больше слушая тайгу. Ночью она полна звуков, и они не сливаются в сплошной гомон, как днем. Ночью каждый звук можно различить в отдельности: и писк комара над ухом, и монотонный гул пчелы, которая никак не может найти выхода из палатки, и всхлипывание какой-то ночной птицы.
Утром я пошел по дороге в заповедник. Целый день бродил по нему. Смотрел плантации женьшеня. Потом куда-то мчались на экспериментальную таежную плодово-ягодную станцию. Тем, кто не видел зимой в Уссурийской тайге двухметровых сугробов снега, не понять, что значит вырастить на отвоеванной у леса земле вишневые сады, плантации клубники, смородины, облепихи, крыжовника. Проводят здесь и опыты с таежными уроженцами: актинидией, голубикой, орешником. Из этих растений пытаются вывести культурные сорта.
Когда я уезжал, мне дали на память немного семян женьшеня. На счастье. Вырастить его мудрено: то ему влажно, то очень сухо. Он боится солнечных лучей, но и не любит большой тени от других деревьев. В общем растение капризное, и его выращивание на плантациях требует дьявольского труда. А в чудодейственные свойства корня я, честно говоря, не очень-то верю.
В рейс мы в срок не выйдем. Но хоть началась предрейсовая лихорадка: все что-то строят, доделывают, спешат. Наука монтирует свои приборы. Их привезли в огромных ящиках с надписью «Не кантовать» и свалили в кучу. Не дай бог, что испортили, опять задержки не миновать.
Я на шхуне уже два месяца. Давно отцвели ирисы у проходной. Вместо цветов торчат рыжие стручки. Середина лета, а уже как-то дохнуло осенью.
И на шхуне перемены. С приездом науки прибавилось новых людей. Теперь уже в столовой тесно и тут обедает рядовой состав, остальные в кают-компании. И в команде перемены. В рейс с нами уходят шесть курсантов Владивостокского высшего мореходного училища. Будут матросами. Годичная практика.
Все охвачены каким-то нервным предстартовым волнением. Тащат откуда-то киноленты. Врач Толя Гусаров хлопочет о лекарствах и об аквалангах: будем на Таити нырять за ракушками. Мне поручили достать книги. Как ни странно, но краевая и бассейновая библиотеки дали нам целую кучу очень приличной литературы. Все-таки «Заря» — единственное немагнитное судно на свете. Мы берем с собой свинцовые гантели. Пять пар. Иначе за год плавания зачахнешь. На тридцати семи метрах особенно не разгуляешься.