— Подождите, не отчаивайтесь, — подошел профессор и положил ему руку на плечо. — Ничего страшного нет: ведь ваш поезд через полчаса тоже пройдет по этому пути. Сейчас на ближайшей остановке мы дадим телеграмму, а на станции Тверь или еще лучше на станции Бологое, откуда ваш поезд должен повернуть на Псков, вы сойдете и будете ждать своих. А до Бологого, если контроль потребует, мы вам билет купим.
Утешительные слова профессора, действительно, начали подтверждаться. В Твери дежурный по станции нашел вагон с путешественниками и деловым торопливым голосом спросил:
— Антона Жукова тут нет?
— Есть, есть! —всполошился Антошка. — Это я. Я — Жуков.
— Который потерялся?
— Именно, именно! Я потерялся.
— Телеграмма из Москвы: если есть, ссадить в Бологом.
— Да я сам сойду. Только бы доехать.
Верст за десять до Бологого Антошка простился с Миколой окончательно и вышел в коридорчик около площадки, чтобы сейчас же соскочить, как только остановится поезд.
В Бологом, оставшись на станции в полном одиночестве, вдали от родного села, оторванным от двух групп людей, с которыми его временно связала случайная судьба, Антошка вдруг почувствовал себя покинутым и затерянным навеки. Те полчаса, которые прошли в ожидании экспресса из Москвы, показались ему невероятно долгими, мучительными. Но какова же была его радость, когда подкатывающейся быстрой лентой показались длинные международные вагоны, и с площадки одного из них раздался громкий смеющийся крик Нездыймишапки:
— Антошка! Друг! Жив?
Антошка без слов стрелой бросился в вагон — к Нездыймишапке, к Шварцу, как к самым дорогим людям в мире.
— Что, хлебнул страху? — подсмеивался Нездыймишапка. — Будешь помнить теперь, как без ума по чужим вагонам шататься?..
— Плакал? — спросил Шварц.
— Нет. Удержался. Чуть-чуть, однако… — сознался Антошка. — Еще немного — и разревелся бы.
С этого памятного происшествия решили раздать на руки каждому его билеты и документы, чтобы в случае чего не оказаться в таком же беспомощном положении, в каком оказался Антошка. Кроме того, Шварц выдал Нездыймишапке и Антошке по сто рублей, чтобы, на случай беды, у каждого были деньги, при помощи которых можно было бы принять хоть первые необходимые меры в смысле питания, проезда и установления связи со своими.
Но дальнейшее путешествие пошло довольно гладко.
В Варшаве остановились только на один день. При торопливом осмотре города Антошка больше всего был поражен роскошью дворцов бывших польских королей и магнатов, кричащей пестротой офицерских мундиров, которые попадались в глаза на каждом шагу, и нарядной сытостью публики, заполнявшей центральные улицы.
— Вот так республика! — саркастически кривил губы Нездыймишапка. — Панов-то, панов-то сколько!.. А жирные, черти, как индюки!.. Эх, прямо душу мутит смотреть на это сало. Наверно, мужики у них немножко тощее живут?..
И, действительно, когда проезжали потом по территории Польши, нищий вид сел и деревень колол Антошку, как едкая, беспокойная заноза. Бедность сквозила всюду и после разряженных, беспечных улиц Варшавы казалась особенно неприкрытой и страшной.
Тяжелый гранитный Берлин промелькнул в сознании Антошки, как сложный, непонятный сон. Грандиозные картинные галлереи и музеи, полные всевозможных сокровищ искусства и истории, прошли перед глазами сказочной вереницей. Даже тогда, когда Берлин остался уже позади, и стремительный экспресс мчал путешественников через Кельн в Париж, стоило Антошке зажмуриться, как непрерывная лента ярких красочных пятен, точно живой поток, проносилась перед ним.
За окнами экспресса в весенней зелени мелькали десятки городов. Все в них было ново, необычно, интересно: дома, крыши, улицы, подстриженные сады, люди в незнакомых одеждах. Картины сменялись одна за другой, как. в кинематографе.
На второй день к вечеру в вагоне среди пассажиров начало чувствоваться какое-то невольное возбуждение.
— Ну, товарищи, пора собираться, — озабоченно заметил Шварц: — через полчаса Париж.
— «Париж! В него въедешь — угоришь…» — весело подмигнул Нездыймишапка. — Посмотрим!
И туже подтянул пояс своей блузы.
Скоро из окна можно было увидеть необъятное синее облако, лежащее на самом горизонте, освещенное красными лучами закатного солнца.
— А по-моему это лес, — не согласился Антошка.
Но проходивший по коридору кондуктор, в ответ на ломаные вопросы Шварца, с улыбкой разъяснил, что громадная полоса на горизонте не облако и не лес, а именно Париж.
У Антошки даже дух захватило от изумления.
— Такой большой?..
— Неужели Париж? — восхищенно прильнул к окну Шварц.
— Париж! Париж!.. — неслось по вагону из конца в конец.
Через несколько минут поезд с грохотом летел по затейливым сетям бесчисленных рельс и, наконец, с торжественной мягкостью подошел к вокзалу. И сейчас же на перроне Антошка услышал океан звуков, восклицаний, криков, разговоров — на непонятном певучем языке. Всюду мелькали улыбки, сияли смеющиеся глаза, блестели зубы, раздавались поцелуи, приветствия. Стеклянные своды огромного вокзала ошеломляли своей волшебной высотой и прозрачностью. Потолки, двери, окна, — все сверкало, все было стеклянным и притом наполненным щедрым оранжевым светом вечернего солнца, как мягким огнем.
Вышли на площадь и сели в автомобиль, чтобы ехать в гостиницу. Десятки улиц снующей путаницей движения полетели навстречу с бешеной быстротой. Многоэтажным зданиям, гороподобным домам не было конца. Вечерний майский воздух бил свежей струей прямо в лицо, поражало бесчисленное обилие бульваров, на которых стройными рядами цвели аллеи каштанов.
— Ну, пермяк, солены уши, — потряс Нездыймишапка Антошку за плечо, — хорош городок?
Антошка ничего не ответил. От полноты впечатлений, в знак крайнего восторга, он только покачал головой. Шварц торопливо протирал свои бухгалтерские очки, точно Париж не вмещался в них, не укладывался, не попадал полностью.
— Вот бы где с красными знаменами пройтись! А?.. — блестел задорными глазами Нездыймишапка.
— Тут? Арестуют! — решительно возразил Антошка.
— Понятно, если мы с тобой вдвоем сунемся…
— И втроем, со Шварцем, арестуют.
— Ха-ха-ха!.. — захохотал Нездыймишапка. — Да что он, Еруслан Лазаревич, что ли? А вот тысяч пятьсот бы рабочих собрать! Вот тогда бы!..
Утром путешественники направились в советское полпредство. Там им дали прекрасного переводчика, хорошо знающего город, и под его руководством началось знакомство со всеми достопримечательностями Парижа. Глаза не успевали останавливаться на том, что их влекло. Ноги от усталости подкашивались. Дня не хватало. Чем больше смотрели, тем больше хотелось видеть.
Через двое суток, как было условлено, из Гамбурга через Гавр приехала вторая группа: профессор Твердохлебов, Зоя Яхонтова и Микола Омельченко. Взаимных рассказов и горячих, нескончаемых разговоров было множество.
— Знаешь, я в Гамбурге на слоне верхом катался, — похвастался Микола.
— На слоне?.. —не поверил Антошка.
— Ей-ей. Спроси профессора.
— А бабушка твоя не каталась? — засмеялся Антошка.
— Думаешь, вру?
— Что же, слоны там в извозчиках служат?
— Ничего подобного: просто есть зоологический сад, а в саду — ручные слоны. Вот я на таком и катался.
— А на аэроплане?
— На аэроплане — нет.
— Когда же полетим?
— Да наши, кажись, не собираются.
— Что-о?..
— Ей-богу! Профессор говорит, у него сердце не подходящее: лопнет. Зоя Яхонтова верещит со страху и уши пальцами зажимает — слушать про аэроплан не хочет…
— У нас тоже слабо, — пожаловался Антошка. — Главное дело, — бухгалтер довоенного образца: очкаст больно. Чуть какое движение побойчей, он сейчас же за очки хватается; потеют они у него сильно. От воздуха же, от высоты, совсем, говорит, слепые сделаются. А без очков он никуда — прямо курица.
— Ну, а этот… как его?.. Ну, вот… фамилия еще насчет шапки?
— Нездыймишапка? Этот молодец! Верно! Давайте втроем полетим, хоть для пробы. С Нездыймишапкой не шути: из семи печей хлебы едал паренек.