Однако это было, наверное, не все, что хотел увидеть Жан Уллье: Шаретта уложили на носилки и унесли, а он остался в своем убежище.
Надо сказать, что в лесу, кроме него, остались также офицер республиканской армии и пикет из двенадцати человек.
Через час после того, как был установлен этот пост, в десяти шагах от Жана Уллье из леса вышел крестьянин-вандеец. На возглас часового в синем мундире «Кто идет?» он откликнулся: «Друг» — странный ответ в устах крестьянина-роялиста, разговаривающего с солдатами-республиканцами.
Затем крестьянин назвал пароль, и часовой пропустил его.
И наконец крестьянин подошел к офицеру, а тот с выражением неописуемого отвращения вручил ему кошелек, полный золота.
После этого крестьянин удалился.
Очевидно, офицер и двенадцать солдат были оставлены в лесу только затем, чтобы дождаться этого крестьянина: стоило ему исчезнуть в кустах, как, в свою очередь, ушли и они.
Очевидно также, что теперь Жан Уллье увидел все, что хотел увидеть; он выбрался из кустов так же, как забрался в них, то есть ползком, встал на ноги, сорвал с шапки белую кокарду и с беспечностью человека, который три года подряд каждый день ставил на карту свою жизнь, углубился в лесную чащу.
Той же ночью он добрался до Ла-Шеврольера.
И направился прямо туда, где был его дом.
На месте дома чернели обугленные развалины.
Жан Уллье сел на камень и заплакал.
Ведь в этом доме он оставил жену и двоих детей…
Но вскоре он услышал шаги и поднял голову.
Мимо проходил крестьянин; несмотря на темноту, Жан Уллье узнал его.
Он позвал:
— Тенги!
Крестьянин подошел к нему.
— Кто это меня зовет? — спросил он.
— Это я, Жан Уллье, — ответил шуан.
— Храни тебя, Господь! — отозвался Тенги и собрался идти дальше.
Жан Уллье остановил его.
— Я спрошу, а ты должен мне ответить, — сказал он.
— Ты же мужчина?
— Да.
— Если так, спрашивай, я отвечу.
— Где мой отец?
— Убит.
— Моя жена?
— Убита.
— Мои дети?
— Убиты.
— Спасибо.
Жан Уллье снова сел на камень. Он уже не плакал.
Мгновение спустя он упал на колени и стал молиться.
И самое время — он уже готов был богохульствовать.
Он вознес молитву за погибших.
А потом, обретя силы в нерушимой вере, дававшей ему надежду когда-нибудь вновь встретиться с ними в лучшем мире, он устроил себе ночлег на скорбных развалинах.
На рассвете следующего дня он уже трудился, такой же спокойный, такой же решительный, как если бы его отец по-прежнему ходил за плугом, жена хлопотала у очага, а дети играли перед домом.
Один, не обращаясь ни к кому за помощью, он заново отстроил свою хижину.
И стал в ней жить, кормясь плодами своего смиренного труда поденщика, и тот, кто вздумал бы посоветовать Жану Уллье просить у Бурбонов награду за то, что он, справедливо или несправедливо, считал исполнением своего долга, тот рисковал бы обидеть бедного крестьянина в его благородном простосердечии.
Понятно, что при таком характере Жан Уллье, получив от маркиза де Суде письмо, в котором тот называл его своим старым товарищем и просил незамедлительно явиться к нему в замок, не заставил себя долго ждать.
Он запер дом, положил ключ в карман и, так как жил он один и предупреждать об отъезде ему было некого, тут же пустился в путь.
Посланец маркиза хотел было уступить ему лошадь или, по крайней мере, посадить его сзади, но Жан Уллье покачал головой.
— Благодарение Богу, — сказал он, — ноги у меня крепкие.
И, положив руку на шею лошади, он двинулся вперед, сам указывая своим шагом, похожим на мерный бег, тот аллюр, какой могла бы принять лошадь.
Это была мелкая рысь — два льё в час.
К вечеру Жан Уллье был в замке маркиза.
Маркиз встретил его с нескрываемой радостью; весь день он терзался мыслью, что Жан Уллье уехал или умер.
Надо ли говорить, что причиной этих терзаний была не участь Жана Уллье, а страх за собственное будущее.
Мы уже предупредили читателя, что маркизу де Суде был присущ некоторый эгоизм.
Маркиз тут же отвел Жана Уллье в сторону и доверительно поведал ему о затруднительном положении, в какое он попал.
Жан Уллье, чьи двое детей были зверски убиты, так и не понял до конца, почему отец по своей воле расстается с двумя дочерьми.
И все же он принял предложение маркиза де Суде: взять на воспитание его дочерей до тех пор, пока они не достигнут возраста, когда их можно будет отправить в пансион.