— Бернар, вернись! Простудишься!
В точности как моя мать когда-то! Я возвращаюсь, разъяренный, с глухим жжением и колотьем в боку.
Однажды — уж не знаю, как это случилось, — меня посетило вдохновение. Я сел за пианино. Для начала несколько гамм, чтобы размять пальцы — они так долго бездействовали. И сразу вальс Шопена. Элен — наверху в спальне, занимается домашними делами. При первых же звуках пианино шаги ее смолкают. Я не останавливаюсь. Техника, конечно, утрачена, но я еще в состоянии выдержать длительные ноты, придать жизнь этой грациозной мелодии, что так волнующе связывает воедино восторг, мечтательность и самоотверженность. Музыка захватила меня, помогла отрешиться от всего. Из расстроенного инструмента я извлекаю страстный монолог, в котором веду с самим собой спор о жизни и смерти. Боль забыта. Моя игра что сладострастие, неутолимость, исступление и отчаяние. Я перенесся в иные края, на свою подлинную родину. Руки летают передо мной. По затылку побежал холодок… Теперь — ноктюрн. Эта глубинная грусть под стать человеческой душе нравится мне меньше, зато как легко играть! Музыка течет сама, как лунный свет. И напоследок — силы уже покидают меня — задумчивый мужественный полонез, нечто вроде полета ясновидца к звезде, к которой устремлен его блуждающий взор. Так и нужно идти навстречу своей судьбе! Последний аккорд — и мои гудящие руки бессильно повисают вдоль тела. Боже, как счастлив я только что был! Элен рядом. Я обнаруживаю это, подняв голову. Она бледна, часто дышит.
— Бернар, — чуть слышно произносит она, — я больше не подойду к пианино…
Она словно пытается обуздать порыв гнева. А я — то ждал комплиментов, думал, она воскликнет: «Кто ты, мой дорогой?» Тогда бы я заговорил. Но нет. В ее взгляде читается сдерживаемая ярость, как будто я украл у нее что-то очень ценное.
— Как ты, должно быть, потешался над моей игрой, — добавляет она. Я отмахиваюсь. Я выдохся, боль все сильнее дает о себе знать.
— Почему ты никогда не писал мне о своем даре?
Этого не может быть. Она лжет. Намеренно упорствует, не желая понимать. Разве Бернар, славный малый, торговавший лесом, мог бы сыграть, как я!
— Пойди приляг, дорогой. Если бы я знала… Но ты такой скрытный. Для любителя ты играешь превосходно.
Она помогает мне встать. Мне хочется смеяться, шуметь, надавать ей пощечин. Любитель! Да она просто законченная дура. Я, ученик Ива Ната [ 10], любитель! Она не хочет понять. Отказывается признать, что я не Бернар. А что, если она испугалась? Внезапно обнаружить, что рядом с тобой незнакомый человек… Опираясь на ее руку, я добираюсь до дивана. Сейчас мне жаль ее. Но я слишком устал, чтобы пускаться в сложные объяснения.
— Твоя настойка, мой дорогой.
Потянулся круг привычных забот. Она протягивает мне ложку, подкладывает под спину подушку. Журит меня.
— Смотри, до чего ты довел себя, мой бедный Бернар. И все это — чтобы доказать мне, что ты был хорошим пианистом!
Я упорно молчу. Слишком хорошо понимаю, что она пытается перехитрить меня. И эта едва уловимая жестокость в голосе! Мы так вдруг отдалились друг от друга. Как я жалею, что поддался побуждению, в котором, несомненно, было так много тщеславия. Я не решаюсь протянуть к ней руку. А ведь, глядишь, остатки дружеского расположения и могли бы еще… Нет, слишком поздно. И поскольку она бежит от правды, мне надлежит силой заставить ее взглянуть правде в глаза. Я должен дойти до конца. Возникшая между нами скованность хуже всего, чего я опасался. Пусть знает, пусть четко и бесповоротно судит меня.
— Что-нибудь еще нужно? — спрашивает она. — Я могу выйти?
— Все в порядке. Я спокойно подожду тебя.
Мы оба пытаемся улыбнуться. На это жалко смотреть. Я закрываю глаза. Настойка не помогает. Сквозь ткань массирую бок. Прислушиваюсь к шагам Элен — сперва они доносятся с первого этажа, затем удаляются в сторону сада. Я один. Есть время поставить себе ряд новых вопросов, помучиться, потерзаться. Я потерял Элен. Или по меньшей мере потеряю, если ничего не предприму и предоставлю всему идти своим чередом.
Поднявшись с дивана и держась за стены, я направляюсь к кабинету Элен. Я здесь редкий гость. Это ее уголок, место ее уединения. Тут собрана кое-какая мебель из лионской квартиры: небольшой книжный шкаф, застекленные горки, секретер. Итак, не хватает духу сказать? Что ж, напишем. Всего несколько слов: «Я не Бернар. Я Жерве. Обманывать тебя не хотел, но так сложились обстоятельства…» Короче, вкратце изложить суть. Затем мы могли бы потолковать. Разговор завязался бы сам собой.
В поисках листка бумаги для записки я открываю секретер. Где у Элен почтовая бумага? Знаю, она будет взбешена, если застанет меня роющимся в ее вещах. Ящик сперва не поддается: дерево разбухло от сырости. Я резко дергаю. Ящик выскакивает, да так неожиданно, что вылетает из пазов и остается у меня в руках. В нем счета и разные неинтересные бумаги. Я вставляю ящик на место, задвигаю его, но он во что-то упирается. Сунув руку, в углублении я нащупываю пачку бумаг. Вытаскиваю руку и вижу на ладони небольшой кусочек картона, вылетевший, видимо, из пачки при встряске. Это фотография. Потрескавшаяся, пожелтевшая, с оторванным уголком…
Подношу ее к свету. На меня смотрит, словно лукаво улыбается, Бернар! Фотография из спальни Аньес!…
Приступ боли скручивает меня над крышкой секретера. Тошнота не дает дышать. Сейчас я потеряю сознание. Пол уходит у меня из-под ног. Я изо всех сил цепляюсь за крышку, чтобы не погрузиться в забытье. Нельзя… Она сейчас вернется… Я хватаю ртом воздух. Пелена перед глазами слегка рассеивается. Я вновь различаю стену, комнату. Оборачиваюсь — никого. Передо мной Бернар. Я не осмеливаюсь понять…
Скрипнула садовая калитка. Я проворно водворяю все на место и возвращаюсь в гостиную. Подхожу к окну и делаю вид, что разглядываю дождь, серое небо, темные стволы деревьев. Появляется Элен.
— Так-то ты отдыхаешь? Прошу тебя, Бернар, будь умницей. Ты же знаешь, что сказал доктор…
Она мягко подводит меня к дивану. Прижимается своим еще мокрым от дождя лицом к моему. Ласково гладит меня по затылку; я расслабляюсь, у меня возникает желание расплакаться у нее на плече.
— Бернар, — шепчет она, — мой маленький Бернар.
Глава 12
У меня случился еще один, очень тяжелый приступ. Приходится лежать. Стоит мне проявить нетерпение или встать, тут же появляется Элен. Я лишен возможности спуститься вниз, открыть секретер и узнать, что за бумаги спрятаны за ящиком. Но без этого нельзя, никак нельзя. Я барахтаюсь в сетях какой-то слишком уж жуткой тайны.
Мысли изматывают больше, чем подтачивающая изнутри боль. Хотя и в ней приятного мало. Кажется, что внутри у меня пожар. А вот что таится в моем мозгу? Какое леденящее душу подозрение? Порой, очнувшись среди ночи от сна, я думаю: «Она знает!» И тут же поправляю себя: «Знала». А это еще страшней. Она знала, все знала еще до женитьбы. Вот и объяснение нашей поспешной, чуть ли не подпольной свадьбе, без приглашений, торжественной церемонии, органа и ковра на паперти. На это есть что возразить: недавний траур и, кроме того, я сам просил… И все же свадьба оставила по себе гнетущее воспоминание. Если она знала, почему молчала? Почему предпочла выйти замуж за незнакомца под именем Бернар Прадалье?.. Я для нее Бернар, несмотря на то что это идет вразрез с очевидным. И моя недавняя выходка с пианино не изменила отношения Элен ко мне. Мне остается блуждать в темном лабиринте безрассудных предположений и нелепых гипотез. Я вслушиваюсь в дождь. Трусливо отгоняю все эти вопросы, которые не дают покоя и сводят с ума. Слышу, как внизу ходит Элен. Я не один. Рядом со мной друг, помогающий мне бороться с болезнью. Чего еще желать? На некоторое время меня одолевает ложное успокоение. Наводняющих дом звуков вполне достаточно, чтобы не скучать: Элен выгребает золу из печи, стучит кастрюлями, в дверь звонит человек, что приходит к нам пилить дрова, — скоро из дровяного сарая долетят скрежет и визг пилы.